Во многих дискуссиях по творчеству Виктора Суворова его критики периодически поднимают тему деления оружия на "наступательное " и "оборонительное ". И при этом часто заявляют, что так делить оружие как бы невозможно. Ибо одно и то же оружие можно использовать как в обороне, так и при наступлении (разве что кроме долговременных огневых сооружений, которые являются вообще "недвижимым имуществом"). Однако, как оказывается, эта тема уже поднималась в прошлом. И более того, именно в период, предшествующий Второй мировой войны на Конференции по разоружению (1932-1935). Сейчас мало кто интересуется подробностями ее хода и сути проводившихся на ней дискуссий. Но в конце 80-х нашлись историки, кто обратил внимание на эту тему. И они опубликовали статью в журнале "Международная жизнь". Администрация сайта zhistory обратила на нее внимание и считает ее важной при обсуждении темы деления оружия на "наступательное" и "оборонительное" для периода 30-х годов.

УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ 1932 ГОДА?

Владислав Мартинович Зубок – ст. научный сотрудник Института США и Канады АН СССР, кандидат исторических наук.

Андрей Афанасьевич Кокошин – заместитель директора Института США и Канады АН СССР, член-корреспондент АН СССР.

СЕГОДНЯ наша внешняя и оборонная политика остро нуждается во всесторонней и взвешенной оценке, поверке реальностями нашей жизни и окружающего мира. Развернулась решительная борьба за преодоление тяжелого наследия упрощенных, идеологизированных подходов, чрезмерной секретности, пропагандистского самолюбования и самоослепления. В этой борьбе одним из целительных средств должен стать всесторонний и честный исторический анализ. Без обращения к истории невозможно до конца разобраться в том, от чего ныне следует бесповоротно отказаться, а какое наследие, естественно, актуализировав, конструктивно использовать.

Одним из событий, важность которых в свое время явно была недооценена, является Всеобщая конференция по разоружению 1932–1934 годов. Долгое время у советских, да и большинства зарубежных исследователей эта конференция не вызывала большого интереса, казалось, что на ней изначально лежало клеймо обреченности. Но так ли это?

Думается, что теперь, располагая архивными материалами и последними историческими изысканиями, на значение конференции по разоружению и ее ход необходимо взглянуть по-новому. (Анализ первых месяцев работы конференции – ключевых для ее судьбы – был проведен авторами с привлечением архивных документов МИД СССР и является своего рода почином успешного взаимодействия в новых условиях между учеными и работниками аппарата МИД. Авторы выражают глубокую признательность работникам Историко-...ского управления МИД СССР за всемерную помощь в проведении этой работы).

Не претендуя на всестороннее рассмотрение этого форума, сейчас, тем не менее, можно сделать некоторые выводы из анализа его опыта, проблем и упущенных возможностей.

ПЕРВАЯ сессия Всеобщей конференции по разоружению, открывшаяся 2 февраля 1932 года, начала работу в сложной, противоречивой обстановке. "Эра пацифизма" подходила к концу. Позиции социал-демократических партий Западной Европы, составлявших его основную базу, были в известной мере ослаблены экономическим кризисом. Политическая инициатива все больше переходила к консервативным группировкам, считавшим переговоры по разоружению утопией, а военную силу – единственно надежным инструментом обеспечения национальных интересов, причем начиная с собственно колониальных интересов и кончая защитой версальской системы от "советской угрозы".

Японская агрессия в Манчжурии, начавшаяся в сентябре 1931 года, нанесла серьезный удар по и без того зыбким устоям международного права, подорвала веру в возможность поддержания всеобщей безопасности коллективными усилиями. В Германии усиливалась угроза /124/ прихода к власти национал-социалистов. Фашистский режим в Италии стал немаловажным политическим фактором развития обстановки в Европе.

Но, с другой стороны, некоторые позитивные тенденции этого развития себя далеко еще не исчерпали. Например, германское правительство (хотя и не без внутренней борьбы) пока еще в основном придерживалось политики добрососедских отношений и мирного сотрудничестве СССР. Важным элементом как укрепления советских позиций, так и улучшения международного климата тех лет явился достигнутый в 1932 году поворот к лучшему в советско-французских отношениях. Его конкретным выражением стал пакт о ненападении, заключенный между двумя странами 29 ноября того же года. Аналогичные пакты были заключены Советским Союзом с Польшей, Финляндией, Латвией и Эстонией.

В целом для результативных переговоров в Женеве все еще были серьезные политические предпосылки. Пацифизм пока имел все-таки значительные резервы: за свою пятнадцатилетнюю историю, максимально используя доступные механизмы буржуазной демократии, он превратился во влиятельную силу в международной политике, пустил глубокие идейные корни в ряде ведущих капиталистических стран. На нем было воспитано целое поколение политиков и общественных активистов. Они сумели сказать свое слово и в 1932 году, когда пацифисты США, Великобритании и других западноевропейских стран в поддержку открывшейся конференции провели мощную кампанию.

За ограничение вооружений официально выступало правительство Германии, поддерживаемое в этом властями других стран, также разоруженных по условиям версальских соглашений. В известном сокращении и ограничении вооружений проявляли заинтересованность влиятельные круги в Италии, видевшие, насколько их страна, несмотря на все усилия фашистского режима, отстает в военном строительстве от соседней Франции.

К поддержке идеи радикального сокращения сухопутных и военно-воздушных сил склонялась администрация Гувера в США, подвергаясь давлению антивоенного движения. Наконец, мировой экономический кризис вообще затруднил рост военных расходов, особенно в США Великобритании, дав тем самым новые весомые аргументы в пользу ограничения гонки вооружений.

Совокупность этих факторов сделала возможным созыв конференции и осуществление некоторых, говоря современным языком, мер доверия. Так, был произведем обмен данными о вооруженных силах и военных бюджетах между всеми странами-участницами. Была также достигнута договоренность о "перемирии в вооружениях", в соответствии с которым замораживались количественные параметры армий. На основе представленных государствами данных выявлялась следующая картина соотношения военных сил между СССР и его непосредственными соседями, а также ведущими военными державами мира.

Советские войска, дислоцированные у западной границы СССР, по своей численности существенно уступали противостоящим армиям Польши, Чехословакии и Румынии, которые поставили под ружье 654 тысячи 300 человек. На их вооружении было более 2 тысяч самолетов. РККА в 1930–1932 годах насчитывала 562 тысячи бойцов, помимо этого 100 тысяч "территориальников" ежемесячно проходили военные сборы. Красная Армия имела 750 боевых самолетов в строю, и, кроме того, у нее было еще 850 других военных самолетов, в основном учебных. В 1932–1933 годах на вооружении РККА стали появляться первые танковые части. /125/

Советская Армия по численности была примерно равна сухопутным армиям стран, входивших в "Малую Антанту" (Чехословакия, Румыния, Югославия), но уступала им по числу военных самолетов, которых насчитывалось у этих трех стран около 1900 единиц. Если же говорить о совокупной военной мощи Польши, "Малой Антанты" и Франции, то численность их армий была более чем вдвое больше численности РККА, а по размерам военной авиации СССР уступал им в 4 раза. Вместе взятые, армии ведущих капиталистических держав (Великобритании, Франции, США, Японии и Италии) превосходили РККА по численности более чем втрое, по боевым самолетам – более чем впятеро, по военно-морскому флоту – в десятки, а по танкам – в сотни раз.

Такой была исходная "арифметика" конференции, которой суждено было в известной мере определить и изложенные там соответствующие формулы разоружения.

ДЛЯ РАЗРАБОТКИ вопроса о международном разоружении и, соответственно, подготовки его советского проекта была создана еще осенью 1927 года при Штабе РККА специальная межведомственная комиссия. В нее вошли в качестве экспертов начальники отделов штаба и политуправления РККА, НКИД, разведки, некоторые теоретики военного дела – С. А. Пугачев, Я. К. Берзин, Б. Е. Штейн и А. И. Верховский. О методологии работы комиссии позволяют судить следующие две руководящие установки, которые неизменно встречаются в протоколах ее заседаний. Первая: вопросы, "осложняющие проблему разоружения", подниматься в проекте не должны. Вторая: советский проект должен быть абсолютно прост и понятен самым широким массам.

Вскоре результаты работы комиссии стали достоянием международной дипломатической практики. В ноябре 1927 года заместитель наркома по иностранным делам М. М. Литвинов обнародовал советское предложение о немедленном, всеобщем и полном разоружении. Когда же этот проект был отвергнут, глава нашей делегации предложил в марте 1928 года "промежуточное" пропорционально-прогрессивное сокращение вооружений.

Согласно этому последнему предложению все страны разбивались на подгруппы, каждая из которых получала свою "квоту" сокращений. Страны с армиями более 200 тысяч человек должны были сократить свои вооруженные силы наполовину, с армиями более 40 тысяч человек – на треть, а менее 40 тысяч – на четверть. Государства, имеющие военный флот водоизмещением свыше 200 тысяч тонн, сокращали бы его наполовину, менее 200 тысяч тонн – на четверть. Страны, имевшие более 200 действующих самолетов, оставляли бы в строю только их половину, более 100 самолетов – треть, менее 100 – четверть [..... "Политиздат", стр. 219-225].

Действуя в этом духе, эксперты комиссии договорились, в частности, оставить в стороне проблему определения "военного потенциала". После длительной дискуссии о том, стоит ли при постановке вопроса о разоружении проводить разницу между оборонительными и наступательными вооружениями, было решено, что "хотя практически было бы выгодно выдвинуть этот вопрос, однако с военно-технической точки зрения почти не представляется возможным провести разницу между вооружением с точки зрения разделения на наступательные и оборонительные, так как при современном состоянии развития техники почти все вооружения (кроме разве неподвижных крепостных сооружении, /126/ артиллерийских площадок и т. п.) могут быть использованы в наступательной войне" [АВП СССР, ф. 0415, оп. 4, п. 2, д. 5, л. 6].

Будущее, особенно события второй мировой войны, показало, что это был слишком общий вывод, неосновательность которого становится тем более заметной, если учесть, что в трудах ряда видных советских иных теоретиков тех лет вопрос о соотношении наступательных и оборонительных средств прорабатывался весьма глубоко.

В порядке отступления стоит заметить, что конец 20-х – начало 30-х годов – это время очень важного перелома в развитии средств и способов вооруженной борьбы. В первую мировую войну использование в большом количестве станковых пулеметов, артиллерии и инженерных средств, доминировавшие тогда формы и способы боевых действий привели к тому, что оборона оказалась сильнее наступления. После первой мировой войны в целом ряде стран шел активный поиск новых форм и средств обеспечения наступательных операций, преодоления сильной обороны. В результате как советская, так и зарубежная военная мысль нашла возможность преодолевать самую мощную оборону. Главную роль при этом были призваны сыграть, конечно, крупные массы танков, штурмовая и бомбардировочная авиация.

Ведущие советские теоретики – В. К. Триандафилов, М. Н. Тухачевский, Е. А. Шиловский, А. К. Коленковский – разработали, например, теорию "глубокой операции". При ее проведении предполагалось одновременное подавление обороны противника на всю ее глубину, прорыв тактический зоны обороны на избранном направлении с последующим стремительным развитием тактического успеха в оперативный путем ввода в сражение эшелона развития успеха (танков, мотопехоты, конницы). Аналогичные разработки имелись и в Германии, а также в ряде других государств.

Массовое использование во второй мировой войне средств прорыва и развития успеха – танков, самоходной артиллерии, авиации, подводных лодок и авианосцев – с самого начала придало активный наступательный характер войне на земле, в воздухе и на море. Сочетание танка со штурмовиком и пикирующим бомбардировщиком превратилось в ходе войны в ее решающий тактический фактор.

Но все это будет "потом". Пока же в советских предложениях конца 20-х – начала 30-х годов возобладал и утвердился количественный подход. Обращение к "арифметике", как представлялось, имело важные имущества – можно было упрощать или обходить многие политические, оперативно-стратегические и военно-технические проблемы разоружения. Вопрос же об общей концепции безопасности увязывался лишь "достаточным разоружением" [АВП СССР, ф. 0415, оп. 9, п. 7, д. 11, л. 50], а чаще всего – со всеобщим и полным разоружением. Сказала свое слово и идеология того времени.

Анализ ставших доступными рабочих материалов подготовки советской стороны к конференции 1932 года показывает, что разоруженческие проекты в значительной мере составлялись таким образом, чтобы они работали на разоблачение "лжепацифистской фразеологии" – идейного фундамента стабильности версальской системы. Эти проекты должны были вскрыть нежелание французских и британских правящих кругов расстаться со своим военным превосходством. Поэтому Политбюро ЦК ВКП(б), которому был представлен в ноябре 1927 года проект советских предложений, поручило А. В. Луначарскому значительно усилить их пропагандистское звучание, расширить вступительную декларацию "как совершенно активное оружие" [АВП СССР, ф. 0415, оп. 4, п. 2, д. 5, л. 26]. /127/

Идейно-пропагандистская нацеленность советских предложений на первых порах принесла положительный эффект. Призыв к самой широкой гласности и контролю над процессом разоружения, масштабная постановка вопросов – все это освежило переговоры, страдавшие отсутствием смелых замыслов и волевого начала. Но, как показало дальнейшее развитие событий, пропагандистский успех этих предложений привел к догматизации принципа поэтапных количественных сокращений вооружений.

На пятый день конференции с тезисами "качественного разоружения" выступил лорд Р. Сесил от имени Международной федерации обществ в поддержку Лиги Наций. Кампания, предпринятая антивоенной общественностью Западной Европы и Соединенных Штатов в поддержку этих тезисов, обеспечила им большой резонанс. Солидаризировались с выдвинутым предложением министры иностранных дел Великобритании и Италии, представитель США. Против были только Франция и ее союзники, выступавшие за создание сил Лиги Наций.

22 апреля 1932 года все-таки был достигнут компромисс. Единогласно принятая резолюция гласила: "Конференция объявляет, что... она принимает принцип качественного разоружения, то есть выбор некоторых категорий или некоторых типов оружия, владение или пользование которыми было бы либо полностью воспрещено всем государствам, либо интернационализировано путем всеобщей конвенции" ["Документы внешней политики СССР", т. XV. Политиздат, 1969, стр. 763.].

В другой резолюции поручалось специальным комиссиям – сухопутной, воздушной и морской – рассмотреть соответствующие вооружения, чтобы определить, "какие виды оружия имеют особо агрессивный характер, наиболее действенны против национальной обороны и наиболее угрожают гражданскому населению" [АВП СССР, ф. 423, оп. 1, п. 3, д. 10, л. 54.].

Наконец, 22 июня того же года представитель США огласил предложение президента Г. Гувера по сокращению вооружений и разоружению. "План Гувера" предусматривал "увеличение сравнительной силы обороны путем уменьшения силы нападения", для чего предлагалось "принять уже сделанные на Женевской конференции предложения об отмене всех танков, всякой химической войны и всех тяжелых подвижных орудий". В заявлении также предлагалась "отмена всех бомбардировочных самолетов". И лишь военно-морские вооружения рассматривались в русле традиционного, количественного подхода. Схема же сокращения численности сухопутных армий во многом перекликалась с советскими предложениями. /128/

Конкретно план предусматривал считать армию Германии (100 тысяч человек на 65-миллионное население) основой для исчисления контингента сухопутных войск, необходимых для несения полицейских функций. Силы сверх этого контингента предлагалось сократить на треть. Предлагалось также уменьшить на треть число и тоннаж линейных кораблей и подводных лодок, а крейсеры, авианосцы и эскадренные миноносцы предусматривалось сократить по тем же параметрам на четверть. В случае принятия своего плана США выражали также готовность сократить флот на 300 тысяч тонн водоизмещения и снять с вооружения более 1000 подвижных артиллерийских орудий, примерно 900 танков, около 300 бомбардировочных самолетов [АВП СССР, ф. 423, оп. 1, п. 12, д. 44, л. 61].

Оглядываясь назад, теперь можно представить, насколько соглашение о запрещении трех видов "наступательных" вооружений (будь оно, конечно, принято) изменило бы характер будущей войны в Европе. Гитлеровские "блицкриги", которые осуществлялись германским вермахтом в первую очередь с помощью танковых клиньев при непосредственной поддержке пикирующих бомбардировщиков, стали бы невозможны. Хотя, вероятно, невозможной стала бы и сама вторая мировая война.

Получилось так, что проблема разграничения между наступательными и оборонительными вооружениями в контексте разоружения, которая была отложена в сторону советскими экспертами в 1927 году из-за ее "технической" сложности, и составила основное содержание конференции. Вдобавок ко всему эта проблема предстала в таком неожиданном и оригинальном военно-политическом ракурсе, к какому советская сторона оказалась явно неготовой.

НА РУБЕЖЕ 20–30-х годов в пропагандистских установках руководства СССР закрепился тезис о неизбежности скорого начала новой мировой войны и, соответственно, неизбежном назревании общеевропейской революционной ситуации. Эти ошибочные прогнозы советской внешней политике и, в частности, обсуждению проблем разоружения нанесли тяжелейший урон. В партийной прессе, в выступлениях лидеров страны, ученых и публицистов звучала, как правило, мысль о том, что конференция является лишь "дымовой завесой", за которой империалисты ведут "бешеную" гонку вооружений и подготовку к развязыванию войны против Советского Союза.

Начиная с 1923 года в СССР (с легкой руки Г. Е. Зиновьева и И. В. Сталина) социал-демократов II Интернационала стали называть не иначе, как "социал-фашистами". А к 1932 году в последних видели едва ли не главного врага СССР и грядущей всеевропейской революции. С другой стороны, справедливости ради следует сказать, что у нас в то время существовал и разрабатывался другой вариант поведения по отношению к социал-демократии. Например, выступая в апреле 1927 года на IV съезде Советов Союза ССР, Председатель Совета Народных Комиссаров А. И. Рыков заявил: "Мы поддерживали и будем поддерживать со всей решительностью каждое действительное движение в борьбе за мир и целиком и полностью согласны поддерживать каждую настоящую пацифистскую организацию, но идти в организации, подобные Лиге Наций, не хотим" ["4-й съезд Советов Союза ССР. Стенографический отчет". М., 1927, стр. 20.]. Эта официальная формула была достаточно гибкой и конструктивной.

Но тремя годами позже на смену рыковскому призыву поддерживать "искренний пацифизм" пришел похоронный вердикт Сталина. На XVI съезде ВКП(б) в 1930 году он сказал: "...так называемый па- /129/ цифизм доживает последние дни. Лига Наций гниет заживо, "проекты разоружения" проваливаются в пропасть... Опыт пребывания социал-демократии у власти в Германии и Англии показывает, что пацифизм является у них лишь маской, необходимой для прикрытия подготовки будущих войн" ["XVI съезд ВКП(б). Стенографический отчет", 2-е изд. М.–Л., 1931. стр. 21] . Как видим, война объявлялась именно тем силам, которые могли стать главными союзниками СССР в борьбе за предотвращение гонки вооружений.

Так под напором гипертрофированно идеологизированной политики едва ли не определяющим мотивом советских предложений по разоружению стала "пропагандистская нагрузка". Например, анализ передовиц "Правды" и статей ее женевского спецкора М. Кольцова не оставляет никаких сомнений в существе этих пропагандистских выступлений – советские предложения являются единственным спасением для конференции, только они одни последовательны и искренни.

При оценке совокупного политико-идеологического контекста советской позиции на Всеобщей конференции по разоружению нельзя обойти вниманием и роль Коминтерна.

Как известно, на своем VII расширенном пленуме, состоявшемся в ноябре–декабре 1926 года, Исполком Коминтерна (ИККИ) отказался от левацкой линии на разжигание мировой революции. Однако уже в июле 1929 года пленум ИККИ устами В. М. Молотова вновь провозгласил линию на разжигание классовой борьбы внутри СССР и на международной арене. При этом социал-демократы были опять-таки заклеймены как "социал-фашисты", а Бухарин объявлен "стреляющим... по нашему социалистическому хозяйству". И. В. Сталин, захвативший к началу 30-х годов ключевые позиции в партии, государстве и в Коминтерне, на XI пленуме ИККИ центральным поставил вопрос о росте военной опасности для СССР со стороны контрреволюционной мировой буржуазии (прежде всего Англии и Франции), союзниками которой выступали якобы "спецы", остатки нэпмановской буржуазии и кулачества в СССР.

Как же все эти обстоятельства сказывались на подготовке советской дипломатии к работе на конференции? Практические задачи разоружения с повестки дня не снимались, и подготовка, как свидетельствуют архивные документы, велась весьма серьезная. Она была тем более основательной, что за довольно-таки уже долгое время борьбы Советского Союза за разоружение в стране успела сложиться солидная группа переговорщиков с большим опытом. Наши дипломаты, ехавшие в Женеву, рассчитывали получить поддержку своим предложениям у Германии и стран Востока, а по возможности и у других государств. В распоряжении советской делегации была информация о состоянии РККА, включая некоторые технические параметры наших вооружений.

Но глубокий разрыв между практическими задачами дипломатии и ориентацией на получение пропагандистских результатов порождал глубокую двойственность практически во всем. Характерен в этом отношении следующий пример.

В начале 30-х годов тесное сотрудничество между Германией и СССР развивалось во многих областях – торгово-экономической, военной и внешнеполитической. Советская и германская делегации заранее условились действовать на конференции в тесном контакте [Запись беседы Б. Е. Штейна с Вайцсекером. – АВП СССР, ф. 0415, оп. 9, п. 7, д. 11, л. 31; Беседа Б. Е. Штейна с Фровайном, там же, л. 41; Запись разговора С. Венцова с генералами Бломбергом и Шенхейцом, там же, лл. 49–50]. Делался расчет и на "личный фактор": главных военных экспертов – дивизионного генерала В. фон Бломберга и начальника штаба Белорус- /130/ го военного округа 35-летнего С. Венцова – связывала память о совместной работе, о военных маневрах в Германии и России.

В то же время в советской печати канцлера Г. Брюнинга, возглавлявшего германскую делегацию, называли не иначе как "проводником фашистской диктатуры". Расстановка сил в германском руководстве того периода учитывалась весьма слабо, если вообще принималась внимание [см., например: "Правда", 20 января 1932 г.]. Уже в ходе конференции немецкий представитель в конфиденциальной беседе с генеральным секретарем советской делегации сетовал на то, что московская печать "не понимает позиции Германии" и чересчур рьяно ругает поведение его делегации на переговорах [Б. Е. Штейн—М.М. Литвинову, 13 мая 1932 г. – АВП СССР, ф. 0415 оп 9 , д. 11, л. 101].

Как же эта идеологизация внешней политики СССР влияла на узкую группу переговорщиков, работавших на конференции? Разумеется, они не могли, да и не собирались абстрагироваться от пропагандистской кампании в советской печати. Большинство из них помогали ей своим публицистическим пером. Идеологические "сверхцели" диктовали нашей делегации следующую тактику – произвести впечатление широковещательными заявлениями, разоблачить "социал-фашистов" и "лжепацифистов", снять с СССР ответственность за провал конференции. Понятно, что в этих условиях на первом плане часто оказывались мастера "революционной фразы", а не дипломаты-реалисты.

Лишь единицы в советской дипломатии пытались избежать огульного шельмования пацифизма, стремясь хоть как-то совместить его с новыми идеологическими установками. Выступавший на Красной Пресне А.В.Луначарский, рассказывая о Женеве, сделал любопытное заключение: "В Женеве делается очень серьезное дело: борьба за общественное мнение трудящихся всего мира против буржуазной политики всякого цвета и всякого калибра. И очень показательно, что полторы тысячи пацифистских обществ впервые в истории английской палаты петицией высказывались за наше предложение и взяли при этом аргументы т. Литвинова. Это значит, что мы уже создали левый пацифизм (выделено нами. – Авт.)" [А. В. Луначарский. "Разоружение. Стенограмма доклада о Женевской конференции на партактиве Красной Пресни 31 марта 1932 г.", М., Партиздат, 1932, стр. 32]. К сожалению, это была одиночная попытка преодолеть идеологические барьеры, препятствующие блоку советской дипломатии со всемирным антивоенным и разоруженческим движением. Тем временем наблюдался видимый парадокс. Чем глубже в тупик заходили дела на конференции, тем больше надежд и оптимизма испытывали "революционные идеологи" и в Москве, и в советской делегации. Ее генсекретарь Борис Штейн и глава пресс-бюро Константин Уманский 13 марта 1932 года сообщали в НКИД о том, что крах всех стабилизационных мероприятий Лиги Наций создал, наконец, благоприятный момент для советского выступления по заранее намеченной схеме. "Мы имеем возможность, – писал Штейн в Москву, – сказать нашим кабалистическим "партнерам": "Посмотрите, каков Ваш баланс – провал Пан-Европы, провал Дунайской федерации, провал Женевы, провал Лозанны. Куда дальше? Какой выход Вы имеете? Война. А мы Вам предлагаем не только пацифистский, но и конструктивный план, который в состоянии смягчить Ваш кризис, смягчить безработицу и т. д.". Само собой разумеется, что этот план не будет принят, но... иллюзии, порожденные этим планом, будут другого порядка... Эти иллюзии в состоянии всколыхнуть огромные массы, привлечь внимание к нам, ослабить опасность войны, укрепить убеждение в том, что среди капитали- /131/ стического хаоса есть единственное конструктивное начало в лице СССР" [АВП СССР, ф. 0415, оп. 9, п. 7, д. 11, лл. 96-97].

О каком же "конструктивном плане" шла речь? Архивные документы дают косвенные указания на то, что этот план увязывал прежние советские предложения с новыми, где шла речь о конверсии военных сил и средств на возрождение экономики и создание рабочих мест (что-то подобное пытался позже делать Ф. Д. Рузвельт в США под флагом "Нового курса"). Почему этот план не был выдвинут, осталось неизвестным.

Просчет сторонников "качественного разоружения" на конференции заключался в том, что они дали поставить телегу впереди лошади. Они могли бы попытаться преобразовать первоначальную резолюцию так чтобы танки, тяжелая мобильная артиллерия и бомбардировочная авиация были провозглашены "агрессивным" оружием, подлежащим запрету и уничтожению. Причем гласное обсуждение этой проблемы не только военными, но и политиками при непосредственном участии широкой общественности – таковы были бы неоспоримые преимущества возможной тактики.

Но вместо этого переговорщики, как уже говорилось, завязли в спорах о том, какое оружие является "наступательным". Для выяснения этого вопроса были созданы технические подкомитеты, на две трети состоявшие из профессиональных военных экспертов. Заседания происходили келейно, не привлекая общественного внимания, независимые неправительственные эксперты и ученые к обсуждению возникающих проблем не подключались. В итоге военным Великобритании, Франции США, Японии и других капиталистических государств удалось утопить суть вопроса в многочисленных оговорках и технических деталях. Получилось, что практически все виды вооружений, по которым у великих держав имелось преимущества, были исключительно "оборонительными" и не опасными для обороны других стран.

Например, в сухопутной комиссии британские и французские эксперты утверждали, что легкие и средние танки являются оборонительным оружием. Англичане предлагали поэтому запретить только танки тяжелее 25 тонн. Французский генерал пошел дальше: он настаивал даже на том, что танки весом в 70 тонн (!) не страшны современным средствам обороны [АВП СССР, ф. 423, оп. 1, п. 18, д. 81, л. 39]. Тут, очевидно, сыграло свою роль явное отставание французской военной мысли от развития военной техники. Хотя Франция тогда имела крупнейший танковый парк в мире, ее военные штабы были убеждены, что танки являются только лишь средством сопровождения пехоты и действовать в отрыве от нее в виде бронированных кулаков не могут. К тому же ура-патриотические круги громко трубили о "неприступности" строившейся оборонительной "линии Мажино".

Но война, как известно, приготовила неопровержимые контраргументы. Через восемь лет, в мае 1940 года, немецкие подвижные соединения, состоявшие, кстати, преимущественно из легких танков, при непосредственной поддержке бомбардировочной авиации обошли "линию Мажино", ворвались во Францию и прижали к морю англо-французскую группировку под Дюнкерком.

В морской комиссии британские представители, наотрез отказываясь говорить о каком-либо сокращении линейных кораблей, столетиями считавшихся основой морского могущества Великобритании, добивались главным образом запрещения подводных лодок [Запись беседы С. Венцова с вице-адмиралом Паундом, 28 апреля 1932 г.- АВП СССР, ф. 0415, оп. 9, п. 7, д. 11, лл. 90, 92]. И хотя в послед- /132/ нем англичане оказались совершенно правы (немецкие подводные лодки стали в войну одним из главных источников угрозы для их интересов), но та же война показала, что время линкоров прошло и какого-либо решающего влияния на ход военных действий они оказать не могут.

В 1932 году американские эксперты в морской комиссии упорно отказывались согласиться с Японией в том, что авианосцы являются наступательным средством. Они также не соглашались учитывать мобильные характеристики авианосцев при расчете скорости и дальности военно-морской авиации (кстати, среди представителей США был и будущий основатель ЦРУ А. Даллес) [АВП СССР, ф. 423, оп. 1, п. 3, д. 10, л. 61; там же, ф. 423, оп. 1, п. 21, д. 97, лл.16, 26]. Война опять-таки расставила все по своим местам: 7 декабря 1941 года японские самолеты, взлетевшие, как известно, с авианосцев, одним ударом по Пёрл-Харбору – главной базе тихоокеанского флота США – ликвидировали практически весь американский линейный флот в этом регионе.

Бойкот военными ведомствами разных стран идеи "качественного разоружения" продолжился и тогда, когда проблема неожиданно вновь была поставлена в политическую плоскость широковещательной инициативой Г. Гувера. Франция и Великобритания отказались принять американские предложения за основу будущего соглашения. Французы, например, не желая уничтожать свои танки и самолеты, предлагали их "интернационализировать" под контролем сил Лиги Наций, то есть опять-таки французских военных.

Советские представители, работавшие в подкомиссиях, с одной стороны, давали понять, что они поддержат "качественное разоружение", как и всякое другое предложение, имеющее целью серьезное сокращение вооружений. Наши делегаты и эксперты С. Венцов, А. Егорьев и А. Ланговой, выступая в технических подкомиссиях, высказывались за запрещение легких и средних танков, всей военной авиации, крупнокалиберной мобильной артиллерии, авианосцев и подводных лодок [АВП СССР, ф. 423, оп. 1, п. 3, д. 10, лл. 62, 65, 66, 76, 79].

С другой стороны, наши участники переговоров принижали значение "качественного разоружения", ведь главной их задачей было обеспечение пропагандистского успеха советского предложения о количественном сокращении вооружений. Следуя этой директиве, делегация СССР утверждала во всех комиссиях, что качественное разоружение "бессмысленно без разоружения количественного" [АВП СССР, ф 423, оп. 1, п. 18, д. 81, л. 26]. Думается, что это было слишком безапелляционное суждение.

Принимая "план Гувера" в целом, Литвинов подчеркивал, что "качественное разоружение само по себе означает не сокращение вооружений, не уменьшение возможности войны, а следовательно, не означает консолидацию мира, а регламентацию войны, новую разработку права войны. Чем больше мы будем уделять внимания качественному разоружению в ущерб количественному, тем больше мы будем отходить от основной задачи конференции" ["Документы внешней политики СССР", т. XV, стр. 417].

Еще более категоричными были заключения советских военных экспертов, сделанные "для внутреннего пользования". По их мнению, все предложения других стран, кроме советского, не конкретны и ни о каком ограничении или сокращении вооружений на этой базе не может быть и речи [Докладные записки С. Венцова от 29 февраля и 1 марта 1932 г.–АВП СССР, ф. 0415, оп. 9, п. 7, д. 11, лл. 63, 78].

Окончательная оценка "плана Гувера" содержалась на страницах советских газет. В разгар обсуждения этого плана газета "Правда" вы- /133/ шла с передовой, которая гласила: "Женевская комедия остается средством подготовки новой империалистической войны, антисоветской интервенции и обмана трудящихся масс. И поэтому их задача остается неизменной: беспощадно разоблачать женевских миротворцев". Газета именовала "гуверовский пацифизм" всего лишь "эпизодом в империалистической игре". В другой публикации исполком Социнтерна, поддержавший "план Гувера", назывался "агентурой американского империализма" ["Правда", 2 июля, 24 июня, 27 июня 1932 г.]. Всякая инициатива капиталистической страны подавалась нашей печатью лишь как очередной ход в хитроумной межимпериалистической игре.

МОЖНО, таким образом, заключить, что упрощенческие взгляды на природу милитаризма в капиталистических обществах, увлечение пропагандистской стороной дела, распространенное среди партийного руководства неверие в возможность договориться о разоружении с "буржуазией", преувеличение антагонистических противоречий между державами, а также ряд тенденций в развитии нашей военно-теоретической мысли привели к тому, что интересная, нестандартная концепция снижения угрозы войны и укрепления международной стабильности должной поддержки со стороны СССР не нашла. В нестыковке советского и американского подходов к разоружению на международной конференции 1932 года сыграли свою роль, очевидно, и другие факторы, в которых историкам еще предстоит разобраться с привлечением дополнительных архивных материалов.

Этой цели служил один из франц. планов ("План Тардье"), предусматривавший создание под эгидой Лиги Наций междунар. армий, в к-рой руководящая роль принадлежала бы Франции. Герм. делегация выступила с требованием "равенства в вооружениях"; не добившись удовлетворения этого требования, пришедшее в Германии к власти фаш. правительство заявило в окт. 1933 об отказе участвовать в работе конференции и о выходе Германии из Лиги Наций. Делегация Великобритании направляла усилия на то, чтобы любые меры по разоружению не ослабили её имперских позиций и мор. могущества. Этой цели по существу служил выдвинутый в марте 1933 англ. план ("План Макдональда"), предусматривавший предельные цифры сухопутных вооруж. сил европ. стран без какого-либо обоснования их определёнными критериями и предоставлявший Великобритании и США большие преимущества в воен.-мор. и воен.-возд. силах (этот план был принят 8 июня 1933 Ген. комиссией Ж. к. по р. за основу будущей конвенции по разоружению).

Публ.: