Журнал "МОСКВА", N: 5, 1988 Рубрика: "Наши публикации"

Н.Г.КУЗНЕЦОВ

НАКАНУНЕ

ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ

Всю свою жизнь Николай Герасимович Кузнецов посвятил Военно-Морскому Флоту нашей страны. Сын крестьянина из глухой архангельской деревни, он юношей, почти подростком вступил добровольцем в Северо-Двинскую военную флотилию, затем окончил Военно-морское училище, Военно-морскую академию, служил на кораблях Черноморского флота. В 1936—1937 годах работал в Испании военно-морским атташе при советском посольстве в Мадриде и главным военно-морским советником в Республиканском флоте. В тридцать пять лет Н. Г. Кузнецову было поручено руководить Военно-Морским Флотом СССР, который он возглавлял в 1939—1946 и в 1951—1956 годы, занимая должности народного комиссара, военно-морского министра и главнокомандующего ВМС, первого заместителя министра обороны СССР.

Вклад Н. Г. Кузнецова в строительство, развитие и укрепление советского ВМФ, в подготовку и воспитание военно-морских кадров общеизвестен. Однако жизнь его сложилась весьма драматически. Думается, нужно отдать должное мужеству Николая Герасимовича: тяжелые удары судьбы не сломили его. В пятьдесят два года, оказавшись в отставке, «без права работать во флоте», он сумел выбрать дорогу, по которой прошел до конца, не уронив человеческого достоинства. «Местом работы» его стал письменный стол. «От службы во флоте я отстранен, но отстранить меня от службы флоту — невозможно» –это слова несгибаемого человека.

Пробой пера стали его два очерка и книга об Испании "На далеком меридиане". Потом были написаны десятки статей и еще три книги, в которых он обобщал опыт Великой Отечественной войны. Во всех его работах — глубокие раздумья о пережитом, беспокойство о будущем... Эти книги тоже требовали от него мужества—в борьбе а историческую правду, за правду войны, которая была не по вкусу радетелям установившегося официального взгляда на содержание коренных событий тех лет, боявшемся «перекоса» в сторону «наших ошибок и недостатков в подготовке к войне и в процессе самой войны», который «может нанести определенный вред». В одном из писем другу Н. Г. Кузнецов горько иронизировал: «Относительно советчиков, как заметили, я стараюсь не быть на поводу и уступаю только там, где нет другого выхода. Но не лгу. А кое-что закладываю в «долгий ящик», но все же обязательно скажу, если не в этой книге, то в следующей (возможно, с того света)».

Книга «Накануне», о которой идет речь, была опубликована в 1965 году в журнале «Октябрь», а в следующем вышла в Воениздате. Надо отдать должное этому издательству, отстоявшему многие положения рукописи. И все же ряд важных размышлений и выводов Николая Герасимовича пришлось опустить или сократить. Но и в таком виде читатель горячо принял ее. К. М. Симонов в 1968 году писал на страницах «Прометея»: «Книга Кузнецова, на мой взгляд, дает очень убедительное представление о том, какое место занимали армия и флот в жизни всей страны, в умах и сердцах людей. Книга не просто летопись военной службы автора, скорее это гражданская исповедь коммуниста, который пожизненно избрал для себя профессию моряка, а шире говоря — солдата Революции...»

Книга Н. Г. Кузнецова отвечает настоятельному требованию современности: подвергнуть строгому анализу прошлые просчеты и ошибки. Как пишет автор книги, «их следует не замалчивать, не перекладывать на души умерших, а мужественно, честно признаться в них. Ибо повторение прошлого будет называться уже преступлением». Мы публикуем некоторые изъятые либо изрядно сокращенные главы книги, которые делают эту мысль цельной и законченной, — по варианту рукописи, сохраненной в личном архиве Н. Г. Кузнецова и переданной в редакцию его семьей.

/165/

Ошибки, за которые...

Продуманная, ясная организация нужна всюду. Мы это знаем по опыту нашего народного хозяйства. Чем сложнее и многообразнее техника, чем больше возникает новых отраслей, тем труднее сводить их в единый слаженный организм, тем важнее продуманная, научно обоснованная организация. Военное дело предъявляет в этом смысле особенно высокие требования. Оно опирается на самую новую и самую сложную технику, которую надо использовать в бою с наибольшим успехом. А военная организация должна быть выверена и отработана в мирное время тем более тщательно и строго, что настоящей проверке она подвергается лишь один раз — с началом войны. Тогда исправлять старые ошибки уже трудно и платить за них приходится кровью

Вспомним, как исторически складывалась организации наших Вооруженных Сил.

Когда окончилась гражданская война, существовал единый Наркомат обороны, хотя его названия и менялись. Во главе Вооруженных Сил стояли нарком и Реввоенсовет Республики. Военно-Морской Флот органически входил в единый наркомат. Оперативный орган, ведающий вопросами подготовки к войне, тоже был один — Генеральный штаб. Народный комиссар обороны (или по военным и морским делам) имел прямого начальника в лице председателя Совнаркома. От него он и получал указания и директивы. Председателем Совнаркома был Владимир Ильич Ленин.

Но то был Ленин .. После его смерти руководство военным строительством. Вооруженными Силами Республики возложила на себя Коммунистическая партия. Формально и фактически являясь Генеральным секретарем ЦК партии, Сталин все более забирал власть над армией. Военные вопросы решались у него, а Совнарком только оформлял уже принятые решения. После разделения Наркомата обороны на два положение еще больше осложнилось.

Когда меня назначили наркомом Военно-Морского Флота (в 1939 году. — Прим. ред.), я по неопытности вначале пытался все возникающие вопросы решать у председателя Совнаркома В. М. Молотова. Не получалось. Мелкие текущие дела еще двигались, но крупные застревали. Если я настаивал, мне предлагали обращаться к Сталину. Это было не просто. В первое время он относился ко мне как к новому наркому снисходительно, но вскоре стал строг, официален, малодоступен. Письменные наши доклады он нередко оставлял без ответа. Приходилось ждать случая, чтобы вновь поднять те же вопросы при личном разговоре. Но когда представится такой случай? Время проходило впустую.

В 1940 году, [здесь, наверное ошибка – в мае 1941-го – прим. zhistory] когда Сталин принял на себя обязанности председателя Совета Народных Комиссаров, система руководства практически не изменилась. Во всяком случае, я не могу сказать, что она стала лучше. Для большинства наркомов доступ к Сталину был крайне затруднен, они не имели возможности даже изредка докладывать ему. Руководили многими наркомами заместители председателя Совнаркома. В шутку этих, не имевших доступа к Сталину наркомов, называли «беспартийными».

Сталин сам, не перепоручая никому, занимался Наркоминделом и НКВД. Лично руководил он и Наркоматом обороны. Положение наркома Военно-Морского Флота было более сложным. Фактически им занималось несколько человек. Большей частью следить за флотскими вопросами поручали В. М. Молотову, как заместителю Прсдсовнаркома, и А. А. Жданову, как секретарю ЦК. А флотские вопросы были, как правило, связаны с общими военными делами, решать которые ни Молотов, ни Жданов не брались. Нам советовали писать доклады на имя Сталина, обещая помочь при их рассмотрении. Как получалось с этими докладами у Сталина, я уже говорил. Регламентированного положения о том, что могли и должны были решать Молотов, как зампред Совнаркома, и Жданов, как секретарь ЦК, не имелось.

Все эти организационные вопросы могут кому-то показаться скучными, но они исключительно важны для Вооруженных Сил. Можно сказать, что чем быстрее развиваются военная техника и военное дело, тем они становятся важнее. Весь опыт минувшей войны говорит о том, что организация — ключ к победе. Между тем, в многочисленных материалах, посвященных Великой Отечественной, эти вопросы об организации, особенно в высшем звене, менее всего освещены. Потому я и считаю необходимым сказать о них подробнее.

До 1941 года нам пришлось быть свидетелями и участниками освободительных походов Красной Армии, мер по обеспечению безопасности границ СССР — в Западной Белоруссии и на Украине, в Прибалтике, на Карельском перешейке, в Бессарабии и Буковине. Руководство действиями частей и подразделений осуществлялось одинаково — распорядительным порядком из кабинета Сталина. Нарком обороны не был Верховным Главнокомандующим, нарком Военно-Морского Флота не являлся Главнокомандующим флотами. Во всяком случае, на деле. Сталин решал, остальным предоставлялось действовать в соответствии с этим.

Разумеется, тут случай особый — это была акция братства, интернациональной солидарности, далекая от военных действий, при которых малейший неверный шаг влечет за собой серьезные последствия. Однако люди, приученные не действовать самостоятельно, а лишь ждать распоряжений и указаний свыше, чтобы, не задумываясь, выполнять их, принесут мало пользы, если наступит суровый час. Боязнь наказания и безответственность нередко живут рядом друг с другом. Работа военного аппарата в этом случае идет не планомерно и ровно, а словно бы спазматически, рывками. Выполнили одно распоряжение — и ждут следующего. А если оно не поступит вовремя? Аппарат бездействует, хотя промедление может быть весьма пагубным. Так и произошло в самый трагический момент, когда фашистская Германия напала на Советский Союз.

Нельзя сказать, что в последние пред-

/166/

военные месяцы вышестоящие инстанции мало занимались военными вопросами. Делалось много, очень много и спешно. Но, поразительное дело, я не могу вспомнить случая, чтобы где-нибудь в то время поставили такой естественный и само собой напрашивающийся вопрос: а что если война разразится в скором времени? Тогда пришлось бы заинтересоваться готовностью Вооруженных Сил, детально проверить ее. Чувствуя, как нарастает опасность, мы работали над повышением боеготовности флотов, но делали это, можно сказать, на свой страх и риск. Я ждал — вот-вот нарком обороны или начальник Генерального штаба пригласят меня, спросят, что мы предпринимаем на случай войны, захотят согласовать наши действия со своими. А они спокойно занимались сухопутными делами и не проявляли к флоту большого интереса. Я заключил из этого, что ни тот, ни другой не собираются брать на себя руководство всеми Вооруженными Силами в случае войны. А кто собирается? Тут оставалось только гадать. Я рассуждал, что во главе государства встанет, очевидно, И. В. Сталин. Но это еще не раскрывало системы руководства войной. Хотелось знать, какой конкретно орган призван возглавить оборону и кто персонально готовится к выполнению обязанностей Верховного Главнокомандующего? Вспоминалась свежая в памяти советско-финляндская война. Председателем Совнаркома тогда являлся В. М. Молотов, а вся власть фактически сосредоточивалась у Сталина. Не занимая официального поста в правительстве, он по Конституции не мог быть Верховным Главнокомандующим, а фактически был им. Или еще хуже — и был и не был. Положение мало изменилось и тогда, когда Сталин стал председателем Совнаркома. Его ответственность за Вооруженные Силы не была точно определена.

Я лично рассуждал так: Сталин, в случае войны руководя страной, будет уделять основное внимание именно военным делам. Раз в мирное время не создано никакого оперативного органа кроме Генерального штаба, видимо, он и явится аппаратом Ставки во время войны. А Ставка? В нее, надо думать, войдут самые видные государственные деятели. Значит, возглавить ее должен не кто иной, как Сталин. Но в чем будет заключаться роль наркома обороны? Или моя роль, как наркома Военно-Морского Флота? Ответа пока не было.

Пугала мысль, что, как во время войны с Финляндией, меня станут от случая к случаю вызывать в кабинет Сталина или еще куда-нибудь, чтобы дать запоздалые указания... Ничего доброго это не сулило.

Но почему все так складывалось? Да потому, что не было четкой регламентации прав и обязанностей военных органов и высших должностных лиц страны, которым в подобных, обстоятельствах надлежит руководить событиями. Кто отвечает за подготовку на. случай войны, кто будет Верховным Главнокомандующим, если война начнется? Это вопросы конституционные. Они должны быть точно и безусловно определены законом, независимо от предполагаемых сроков военного конфликта. Тут и малейшая неясность недопустима. Каждое должностное лицо до председателя Совнаркома включительно должно знать свое место и границы ответственности.

Корень зла в то время крылся в нарушении законов, связанном с культом личности. Сталин со свойственным ему стремлением к неограниченным правам и безграничной власти держал военное дело в своих руках, не оформляя это в законном порядке. Системы, которая призвана безотказно действовать на случай войны (невзирая на возможный выход из строя отдельных лиц в самый критический момент), не существовало. Война застала нас в этом отношении не подготовленными.

В ночь на 22 июня, когда стало известно о нападении немцев на Советский Союз, в высших кругах наступили часы растерянности. Потом начала наспех создаваться новая организация руководства войной. Та самая организация, которую следовало подготовить уже давно, в спокойное мирное время.

Только 23 июня 1941 года была создана Ставка Главного Командования Вооруженных Сил с наркомом обороны С. К. Тимошенко во главе, Сталин числился лишь одним из членов этой Ставки. 10 июля учредили Ставку Верховного Командования. 19 июля, почти через месяц после начала войны, Сталин был назначен наркомом обороны, и только 8 августа Ставка Верховного Командования Вооруженных Сил была переформирована в Ставку Верховного Главнокомандования. Сталин с этого числа занял пост Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами. Впрочем, о его назначении еще знали немногие. Только после первых успехов на фронтах в сообщениях, публиковавшихся в печати, Сталина начали называть Верховным Главнокомандующим.

Сухая календарная справка... Но об этом хочется откровенно сказать, когда вспоминаешь, что происходило в эти дни на фронтах, какую огромную территорию советской земли успели захватить фашисты, пока мы искали организацию военного руководства! Эта организация еще отлаживалась долго...

Первые заседания Ставки Главнокомандования Вооруженных Сил в июне проходили без Сталина. Председательство наркома обороны маршала С, К. Тимошенко было лишь номинальным. Мне пришлось присутствовать, как члену Ставки, только на одном из этих заседаний, но было не трудно заметить, насколько нарком обороны не подготовлен к роли, которую он должен был теперь играть. Да и члены Ставки тоже. Функции каждого были не ясны — положения о Ставке не существовало. Люди, входившие в ее состав, совсем не собирались подчиняться наркому обороны. Они требовали от него докладов, информации, пожалуй, отчета в его действиях. С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков докладывали, вернее, рассказывали, что им известно о положении на сухопутных фронтах. Я всего один раз, в конце июня, доложил этой Ставке обстановку на Балтике в связи с подрывом на минах крейсера «Максим Горький» и оставлением Либавы.

/167/

После выступления по радио 3 июля Сталин начал появляться в кабинете наркома обороны. Почему он отсутствовал до того, где был, я сказать не могу. Теперь, оправившись от ошеломивших его событий, он стал брать руководство войной в свои руки и старался втянуться в обстановку. Так как он не был к этому подготовлен и не имел специального штаба, созданного заранее, втягивание проходило медленно. Видимо, почувствовав, что его кабинет мирного времени совсем не подготовлен для руководства войной, он поехал к С. К. Тимошенко. Там, ближе к Генеральному штабу со всеми данными с фронтов и средствами связи, ему было удобнее. Нарком обороны, очевидно, себя чувствовал стесненным, но пока не создалась новая организация, он вынужден был мириться. В те дни, когда события развивались с неимоверной быстротой и противник стремительно рвался к Москве и Ленинграду, Г. К. Жуков выехал на фронт. Вскоре начальником Генштаба вновь стал Б. М. Шапошников. Необходимость менять людей на таком важном посту в столь трудный момент была тоже результатом непродуманности системы военного руководства и подбора кадров.

Конечно, Г. К. Жуков на посту начальника Генштаба, при всех его качествах как полководца,— это не лучший вариант. Однако думать об этом следовало раньше.

В десятых числах июля меня вызвали в кабинет С. К Тимошенко, и там я впервые с начала войны увидел Сталина. Он стоял за длинным столом, на котором лежали карты,— только сухопутные, успел я заметить.

— Как дела на Балтике? — спросил Сталин.

Я собрался развернуть карту Балтийского моря и доложить обстановку. Но оказалось, что Сталина интересует лишь оборона Таллина и островов Эзель и Даго (Сааремаа и Хийумаа. — Р. К.). В частности, он интересовался, нельзя ли вывести с островов артиллерию. Я ответил, что шансов на успешную эвакуацию орудий береговой обороны мало. Они больше потерь нанесут врагу там, где установлены, — на островах.

Пока Москву не бомбили, то есть до конца июля, члены Ставки иногда собирались в кабинете Сталина в Кремле. Сталин вызывал на заседания Ставки лишь того, кого находил нужным. По сути дела установилось единоличное управление. Но и оно не было по-военному налаженным. Я видел однажды, как Сталин по простому телетайпу связывался из соседней комнаты с фронтами. Однажды он при мне отдавал таким способом оперативный приказ генералу Д. Г. Павлову: остановить противника на Западном фронте.

Ставка и созданный 30 июня Государственный комитет обороны еще долго переживали организационные неполадки, неизбежные в период становления. Со временем организация улучшилась и практически обеспечивала руководство. Через год-два у Ставки или, вернее сказать, у Сталина, завязались более тесные отношения с командующими. Сталин больше прислушивался к их мнению. Все крупные операции, например, Сталинградская, Курская и другие, подготавливались уже совместно с фронтами.

Несколько раз мне довелось наблюдать, когда вызванные к Сталину командующие фронтами не соглашались с его мнением. Каждый раз он заставлял еще раз взвесить, какое решение нужно принять, и нередко соглашался с мнением командующих. Мне думается, ему даже нравились люди, имевшие свою точку зрения и не боящиеся отстаивать ее. В случаях разногласий странную роль играли отдельные его ближайшие соратники. Они, менее сведущие, чем командующие или Сталин в военном деле, обычно советовали не противиться и соглашаться со Сталиным. Потом у меня сложилось твердое убеждение, что лучше всего было решать вопросы, когда Сталин один. Он тогда спокойно выслушивал тебя и делал объективные выводы. К сожалению, это бывало очень редко. За все годы работы в Москве у меня всего было два-три таких счастливых случая.

Центральный аппарат в ходе войны претерпел немало изменений и в конце концов стал более гибким, лучше обслуживал фронты и флоты. Но все это, повторяю, отняло очень много времени, которое так бесконечно дорого на войне. Долго и тяжко расплачивались мы за организационную неподготовленность.

Пожалуй, не меньше, чем организация руководства войной в центре, тревожила меня и постановка этого дела на местах. Еще в мирное время мы знали, что в предстоящей войне боевые операции будут скоротечными, а решительные столкновения начнутся с первых часов. В этом убеждал и опыт первой мировой войны, и теоретические обобщения опыта Испании, наконец, мы видели, как стремительно развивались события в Польше, а затем и во Франции, в 1939—1940 годы, когда окончилась «странная война».

Для военных людей давно было азбучной истиной, что с первых часов или даже минут войны следует ожидать мощных ударов авиации. Следовательно, связь и коммуникации могут быть нарушены. От местного командования потребуется умение действовать самостоятельно, не дожидаясь указаний сверху. Все указания, какие только возможны, надо дать заблаговременно, еще в мирную пору. Это говорилось во многих документах. Из-за того, что не было четкой организации в центре, нельзя было решить и многие вопросы на местах. Флот, при его подчиненном положении в центре и на местах, это особенно тревожило.

Мы задавались вопросом, какому фронту будет подчинен тот или иной флот в случае войны? Как будет строиться их взаимодействие? В каждой военно-морской базе морякам предстояло взаимодействовать с сухопутными войсками, как правило, оказываясь в подчиненном положении.

Поэтому для нас, моряков, четкая регламентация прав и ответственности — это важный практический вопрос.

Сложнее всего в этом отношении обстояло дело на Балтике. До 1939 года флот базировался на Кронштадт и пол-

/168/

ностью входил в границы Ленинградского военного округа. Этому округу он подчинялся оперативно. Значит, с ним он и взаимодействовал. Хотя и тогда оставалось неясным, что такое оперативное подчинение.

Но к 1941 году, когда у нас были уже базы в Таллине, Либаве, Риге и на Ханко, на островах Эзель и Даго, положение изменилось. Балтийский флот граничил с несколькими военными округами. Возникал вопрос: будет ли флот оперативно подчинен фронту, и какому? Кто персонально отвечает за оборону Либавы — самой передовой базы? Командир базы или командир дивизии? Кто возглавит оборону Эзеля и Даго? Ответы на все эти вопросы так и не были даны до самой войны.

Последние предвоенные месяцы

С начала 1941 года стало появляться много признаков нарастания угрозы нападения фашистской Германии на Советский Союз. 2 января 1941 года над полуостровом Ханко дважды летал разведывательный самолет с отчетливо видными знаками свастики. Командование военно-морской базы из осторожности огня по нему не открывало. Командующий Балтийским флотом этот случай отметил в своей оперативной сводке и специально доложил мне.

Положение Ханко таково, что нарушить границы военно-морской базы было нетрудно, и здесь не хотелось идти на конфликт. Финны в целом вели себя корректно и скрупулезно выполняли заключенный с ними договор. К этому времени относится и ряд других нарушений нашего воздушного пространства на Балтике и в районе Мурманска: немецкие самолеты «ошибочно» появлялись над нашими базами, аэродромами и береговыми батареями.

В конце января я узнал об одном интересном разговоре японского военно-морского атташе Ямагути с начальником отдела внешних сношений ВМФ. Ямагути только что вернулся из Берлина и настоятельно добивался этой встречи. В разговоре он, как бы доверительно, рассказывает, что в Берлине весьма недовольны Италией. «Один друг по оси осрамился», — буквально говорит он. А на вопрос, как Германия помогает Италии, заявил, что «Гитлер будет искать развязки в другом месте — на востоке». Восток, по словам Ямагути, в данном случае понимается как движение на проливы и далее в колониальные владения Англии. Он как бы успокаивает своего советского собеседника тем, что это не касается отношений Советского Союза с Германией, но тут же заявляет, что движение будет через Болгарию и «не исключено столкновение лбами между Берлином и Москвой».

Начальник Главного морского штаба и мой первый заместитель И. С. Исаков, коему был подчинен отдел внешних сношений, доложил об этом 30 января зам. председателя Совнаркома К- Е. Ворошилову.

Я в это время придерживался правила собирать к себе в папку мелкие факты подозрительного поведения немцев и при случае устно докладывать их Сталину или Молотову. Случаи же, заслуживающие, по-моему, особенного внимания, излагались в письменных докладах. Так, в начале февраля 1941 года одно за другим поступило сразу несколько сообщений о том, что в порты Болгарии — Варну и Бургас — прибывают немецкие военные специалисты, береговые батареи и зенитные пушки. 7 февраля я в письменном виде изложил это председателю Совнаркома И.. В. Сталину.

Судя по сведениям о посылке немцами воинских подразделений в Болгарию и по рассказу Ямагути, могло сложиться впечатление, что нам беспокоиться не следует. Дескать, все это для «продвижения на восток».

Ведь не имел же опытный разведчик атташе Ямагути намерения помогать нам своей информацией. И теперь скорее можно допустить, что он имел желание направить наши мысли по ложному пути. Дескать, узнаете о мероприятиях немцев в Болгарии, так не волнуйтесь, это они собираются в поход на Индию, а не на Москву. Слишком просто!

Но немцы окапывались не только в Варне и Бургасе! Они проявляли не меньшую активность в Румынии, которая уже дальше от Турции и имеет общую границу с Советским Союзом. Они как раз в это время занимались перевозками своих войск в Финляндию. В то же время немцы просят разрешение у Швеции на транзит своих частей через ее территорию и, кстати, получают его. Разведка доносит о накапливании германских вооруженных сил в Финляндии.

В оперативных сводках Главного морского штаба, направляемых в Генеральный штаб, все чаще встречались сообщения о передвижениях немцев в портах и на побережье в Финляндии, Болгарии и Румынии. Как-то в январе 1941 года я был у начальника Генерального штаба К. А. Мерецкова. В эти дни, под давлением фактов, готовились указания округам и флотам, нацеливающие их на Германию как вероятного противника (1). Я спросил — не ожидается ли нападение на нас? Кирилл Афанасьевич ответил, что Генеральный штаб никаких данных на сей счет не имеет, и заверил меня, что «флот своевременно получит все указания».

Из разговоров в Генеральном штабе можно было установить, что Наркомат обороны также озабочен тревожной обстановкой на границах. В результате этого и готовилась упомянутая выше важная директива. Она еще могла сделать свое дело, но, к сожалению, носила формальный характер. На ней лежала печать неверия в скорую войну.

Именно в это время факты все больше вступали в непонятное противоречие с поступками высших политических органов. Многочисленные данные о нарастании военной угрозы как бы разбивались об упрямство Сталина. Иногда думалось, что у него

=======
1. Директива вышла 23.02.41 г.

/169/

есть какие-то веские аргументы, чтобы вести себя так спокойно. Но к этому времени я лично уже не так слепо доверял авторитету Сталина. Ряд фактов (и в первую очередь советско-финляндская война) заставили меня более критически относиться к его поступкам. После целого ряда резких разговоров И. В. Сталина со мной я стал больше бояться его, но меньше верил в его непогрешимость. Я все чаще приходил к мысли, что излишнее спокойствие и в данном случае не имеет под собой достаточных оснований. А как хотелось, чтобы в такой обстановке нас (военных руководителей) собрали и рассказали, насколько вероятным считает правительство нападение Германии на Советский Союз. Спросили бы и наше мнение. Ведь отрицать возможность нападения Германии уже было трудно. Нам было бы полезно знать, как в случае нападения фашистской Германии правительство собирается использовать Вооруженные Силы. Лично меня особенно интересовало, какие задачи ложатся на Военно-Морской Флот. Зная это, даже при отсутствии заранее разработанных планов, мне и Главному морскому штабу представилась бы возможность подчинить всю подготовку Военно-Морских Сил общей стратегии и намерениям правительства. Мне могут возразить, что это, возможно, и делалось, но только без ведома и учета точки зрения Военно-Морского Флота. Но какие могли быть секретные разговоры на эту тему без учета целого вида вооруженных сил? Руководство Красной Армии не могло иметь полноценных планов обороны без учета действий Военно-Морского Флота.

Март был еще более беспокойным. Кроме сведений об активности немецкой разведки, начинают поступать данные о спешном сосредоточении немецких войск на наших границах. В конце февраля и самом начале марта было несколько крупных нарушений нашего воздушного пространства. Командующие флотами с беспокойством докладывали, что немцы просматривают наши военно-морские базы и важные объекты. «Как быть?» — спрашивали они. Мне тоже не хотелось дальше мириться с этим. Я предложил Главному морскому штабу дать указание флотам открывать по нарушителям огонь «без всякого предупреждения». Такая директива и была издана 3 марта 1941 года.

Но теперь полеты немцев над нашей территорией с каждым днем учащались. Так, 17 и 18 марта над Либавой были несколько раз замечены и обстреляны немецкие разведчики. Над нашими островами в Финском заливе 15 и 18 марта летали не только немецкие, но уже и финские самолеты. 28 и 29 марта они появились над полуостровом Рыбачий, на Севере. Менее активно, но такую же разведку вели немцы и в северо-западном районе Черного моря.

Казалось, действия флотов правильны. Разведчиков, летающих над нашими базами и кораблями, конечно, нужно сбивать. Еще ни один агрессор не приводился в чувство простыми уговорами или уступками. Но после одного из обстрелов нашими батареями немецкого самолета-разведчика я был вызван к Сталину. По находившемуся у наго в кабинете Берии я решил, что именно оттуда идет информация о действиях флота. Мои попытки убедить в правильности своих поступков успехом не увенчались. В результате разговора получил выговор за неправильные и чуть ли не провокационные действия флотов и устный приказ отменить указание «открывать огонь по самолетам без всякого предупреждения». 1 апреля по моему указанию начальником Главного морского штаба подписана директива: «Огня не открывать, а высылать свои истребители для посадки противника на аэродромы».

Результаты нетрудно было предвидеть. 5 апреля немецкий самолет появился над Либавой. В соответствии с новой директивой были подняты истребители, которые начали маневром «приглашать» фашиста сделать посадку. Он, конечно, не подчинился, тогда наши самолеты сделали «20 предупредительных выстрелов». По этому случаю германское посольство вручило нашему НКИД памятную записку, в которой указывалось, что советские самолеты обстреляли немецкий самолет, летавший «для метеорологических наблюдений».

Нарушения наших границ не только не прекратились, а проводились все чаще и чаще по мере приближения намеченных сроков нападения на Советский Союз. Как и прежде, обо всех событиях на морских театрах Главный морской штаб аккуратно докладывал Генеральному штабу. В какой-то мере эти факты становились достоянием и нижестоящих командиров и даже рядового состава флотов. В политдонесениях отмечались «нездоровые» высказывания личного состава о возможности войны.

В конце апреля или начале мая ко мне в кабинет зашел начальник Политуправления ВМФ И. В. Рогов. «Как быть с разговорами о возможном нападении немцев?» — начал он. На кораблях и в частях в эти дни действительно люди много говорили о серьезности положения и с удивлением взирали на отсутствие нужных мероприятий. Тон нашей печати был явно успокаивающим и плохо увязывался с фактами. Иван Васильевич Рогов, за строгость к политработникам прозванный «Грозным», доложил, что он дал указание разъяснить провокационный характер слухов. Делал он это скорее по долгу службы, чем по убеждению. Мы уже не раз — Рогов и я, оставшись наедине, высказывали озабоченность накалом обстановки и отсутствием ясной ориентировки сверху. И. В. Рогов знал и не возражал против мероприятий по повышению готовности ВМФ, которые мы проводили.

В этой угрожаемой обстановке Наркомат Военно-Морского Флота по возможности ускорял те мероприятия по усилению флота, которые были рассчитаны на длительные сроки. Так, к примеру, ряд береговых батарей, запланированных к установке на постоянных бетонных основаниях, было разрешено ставить на временных, деревянных. Аэродромы вводились в строй, не дожидаясь полного окончания бетонирования взлетных полос. Форсировалось создание обороны военно-морских баз с суши. К этому времени относится начало оборудования тыловых оборонительных ли-

/170/

ний вокруг Севастополя и Таллина. Однако сухопутная оборона военно-морских баз создавалась не для отражения мощных группировок сухопутного противника, а для отражения морского и воздушного десантов. Мы понимали, что военно-морские базы являются важными оперативными и даже стратегическими объектами. Поэтому для их защиты и обороны от захвата сухопутными войсками противника будут развернуты специальные группировки советских сухопутных войск. В ходе войны не всегда так получалось, поэтому заблаговременно созданные инженерные сооружения вокруг баз сыграли важную роль в их обороне. Их пришлось спешно создавать, когда нависла непосредственная угроза. Так было в Севастополе, Таллине и даже в Полярном.

Исходя из обстановки принимались меры предосторожности от внезапного нападения: велась постоянная разведка подходов с моря самолетами и подводными лодками; всеми силами стремились повысить готовность подводных и надводных кораблей, чтобы перевести их в первую линию. При докладах начальника Главного морского штаба адмирала И. С. Исакова о положении на флотах все чаще возникали вопросы, не следует ли принять какие-либо меры, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох.

Иногда я устно докладывал Сталину и наркому обороны о проводимых мною мероприятиях. Я опасался обращаться в каждом случае за разрешением письменно. Опыт учил, что, написав письмо, я уже не мог ничего делать, не получив ответа. Так как мои письменные доклады нередко оставались без ответа, пришлось прибегать к небольшой хитрости. Коль скоро о всех мероприятиях на флотах излагалось в оперативных сводках, я всегда мог сослаться на них как на официальные донесения о своих поступках. Поэтому в сводках излагались принятые нами меры или отданные распоряжения. Бездействовать мне казалось недопустимым 15 февраля 1941 года флотам было предписано: иметь усиленное боевое ядро на случай внезапного нападения немцев. 26 февраля мною была подписана подготовленная Главным морским штабом и согласованная с Наркоматом обороны директива, в которой флотам ставились конкретные задачи на разработку плана действий на случай войны. В ней уже определенно говорилось, что вероятным противником следует считать коалицию государств во главе с Германией. Считалось возможным одновременное выступление Японии. Флотам было приказано к 15 апреля представить свои планы на утверждение.

Главный морской штаб в феврале — апреле провел серию проверок флотов с целью повышения боевой готовности. Так, в феврале проверяется готовность флотов к минным поставкам как к операциям, которые флоты будут проводить в первую очередь, если правительство объявит мобилизацию. Затем в апреле — мае специально проверялась готовность боевого ядра и дежурных частей флотов. В мае была проверена готовность средств ПВО.

Все проверки обнаруживали много различных недостатков. На основании этого отдавались приказы наркома или комфлотов, и на флотах напряженно работали по их устранению.

Под влиянием тревожных донесений с флотов в начале мая пришлось отдать им приказ об усилении разведки и дозорной службы. Так, 7 мая 1941 года Северному флоту было приказано:

«Вести один раз в сутки воздушную разведку до мыса Нордкин, не нарушая территориальных вод Норвегии; усилить корабельный дозор на подходах к Кольскому заливу; установить дежурство в базе одного эскадренного миноносца, одной подводной лодки и на аэродромах — звена бомбардировщиков, звена гидросамолетов и двух звеньев истребителей; установить дежурство батарей — по одной из всех дивизионов; установить дежурство батарей ПВО, увеличить состав боевого ядра частей ВВС в районе Кольского залива».

Подобные приказания были даны всем флотам. Это, естественно, потребовало большого напряжения от личного состава, но вполне оправдывалось обстановкой. Военные советы флотов, информированные об опасности, принимали ряд дополнительных мер.

В мае все чаще и чаще в оперативных сводках докладывалось о нарушениях нашего воздушного пространства. Из различных источников мы узнали о передвижениях немецких войск на нашей границе, в том числе и в соседних с нами странах: Финляндии и Румынии. Обращало внимание передвижение боевых немецких кораблей, которые интенсивно посещали финские порты и задерживались там.

Больше всего нас беспокоил расположенный по соседству с Германией достаточно сильный Краснознаменный Балтийский флот. Получив новые базы — Таллин, Ханко, Ригу, Либаву, — он переживал период становления в новых условиях. Нужно было срочно укрепить все эти базы с моря. Построить аэродромы и береговые батареи. Следовало как можно быстрее передислоцировать тыловые органы и переместить запасы топлива и боеприпасов.

Самой передовой базой являлась Либава, на которую базировались отряд легких сил (крейсеры и эсминцы), бригада подводных лодок и много других более мелких боевых кораблей. Такое сосредоточение кораблей в одной гавани Либавской базы особенно беспокоило нас и командование флотом. Помня, как однажды Сталин предлагал базировать там линейный корабль, я опасался ограничить просьбу о передислокации кораблей обычным своим докладом. Вопрос был поставлен на обсуждение Главного морского совета в присутствии А. А. Жданова. Когда Андрей Александрович пришел ко мне в кабинет, за полчаса до заседания, то его первым вопросом было: почему и кого мы собираемся перебазировать из Либавы в Усть-Двинск. Ожидая его колебания, я приготовил подробную карту базирования кораблей в Либаве. Там действительно их было набито как «сельдей в бочке». «Мы имеем прекрасное место для базирования кораблей в Усть-Двинске», — докладывал я. «Ну хорошо, послушаем, что скажут дру-

/171/

гие», — ответил Жданов, не высказав пока определенного мнения.

На совете разногласий не было. Все дружно высказались за перебазирование отряда легких сил и бригады подводных лодок в Рижский залив. «Нужно доложить товарищу Сталину», — сказал Жданов, прощаясь. Я тотчас же послал письмо Сталину и просил согласия провести решение в жизнь. Ответа не было. Пользуясь очередным случаем, я устно доложил об этом, и согласие было получено.

Опыт научил меня при устных докладах всегда иметь при себе копию ранее посланных документов, на которые не получены ответы. Кстати говоря, это нередко выручало. Залежится где-то важный документ: ни ответа, ни привета. Тогда при очередном посещении Кремля я доставал из папки копии подобных документов и говорил: вот давно послано, а ответа нет. Часто на копии и накладывались нужные резолюции. Так было и в данном случае. Я напомнил о своей просьбе и решении Главного совета насчет перебазирования части кораблей из Либавы. Резолюции наложено не было, но согласие дано, и я, вернувшись в кабинет, немедленно позвонил в Таллин: «Действуйте, решение получите».

Таким образом, отряд легких сил еще до войны, в начале 1941 года, был перебазирован в Рижский залив. А за ним и бригада подводных лодок. Правда, и после этого в Либаве оставалось еще 15 подводных лодок, главным образом находившихся в ремонте, и много малых кораблей. Зная теперь, как сложилась обстановка в первые дни войны в Либаве, можно только сожалеть, что не были выведены и некоторые другие корабли. В обороне базы они большой роли не сыграли, а только связали действия командира базы.

В главной базе Балтийского флота — Таллине, на открытом и не оборудованном еще в то время хорошими бонами и сетями рейде, стояли два линкора: «Марат» и «Октябрьская революция». Чем сложнее становилась обстановка, тем больше беспокойства они у нас вызывали. Посоветовавшись с начальником Главного морского штаба и командующим флотом, я принял решение перебазировать их в Кронштадт. За несколько дней до войны в Кронштадт перешел линкор «Марат», а «Октябрьская революция», уже с большим риском, перебазировался в июле 1941 года, то есть после начала войны.

Июнь 1941 года с первых дней был очень тревожным месяцем. Чувствовалось, особенно на Балтике, что мы находимся на грани войны. Не проходило дня, чтобы командующий флотом В. Ф. Трибуц не звонил по телефону и не докладывал о каких-нибудь зловещих новостях: о передвижении немецких кораблей около нашего побережья, о перебазировании их в порты Финляндии или о нарушении нашего воздушного пространства.

На Черном море обстановка была более спокойной. Самолеты и подводные лодки соседей появлялись реже. Румыния имела всего несколько боевых кораблей, а Германия была далеко. Однако и там командование флотом было обеспокоено острым положением на своем морском театре. После появления немецких самолетов в северо-западном районе и обнаружения неизвестной подводной лодки командующий флотом, в развитие директивы Главного морского штаба, издал приказ о повышении бдительности. В нем говорилось: «В связи с появлением у наших баз и нашего побережья подводных лодок соседей и неизвестных самолетов, нарушающих наши границы, а также учитывая все возрастающую напряженность международной обстановки, когда не исключена возможность всяких провокаций, приказываю:

1. При нахождении в море всем кораблям особо бдительно и надежно нести службу наблюдения, всегда иметь в немедленной готовности к отражению огня положенное оружие.

2. О всякой обнаруженной подводной лодке, надводном корабле и самолете немедленно доносить мне по радио с грифом «фактически».

Выражение «учитывая все возрастающую напряженность в международной обстановке» не было случайным. Под давлением фактов на флотах с большим беспокойством следили за развитием событий и спрашивали разрешения принимать нужные меры безопасности. «А как быть, если во время учения около наших кораблей будет обнаружена неизвестная лодка или приблизится на опасное расстояние немецкий самолет?» — задавали вопрос комфлоты. На это я всегда определенно отвечал, что «разрешается применение оружия», но требовал исключения любой ошибки и недопущения атаки своей лодки или своего самолета.

В эти дни, когда из разных источников поступали сведения и факты о приготовлении фашистской Германии к нападению на Советский Союз, я получил телеграмму военно-морского атташе в Берлине М. А. Воронцова. Он информировал не только о приготовлениях немцев, но и о сроках нападения на Советский Союз. Это донесение не являлось каким-то открытием среди множества других, не менее достоверных данных, и только лишний раз подтверждало вероятность нападения. Я приказал немедленно проверить получение этой телеграммы Сталиным. (По установленному тогда порядку подобные материалы, как правило, автоматически направлялись в несколько адресов.) Именно об этой телеграмме и говорилось на XX съезде партии.

В связи с этим эпизодом мне вспоминается и другой характерный случай. В начале 1940 года военным атташе в Германии был М. А. Пуркаев. Воронцов и Пуркаев, как я позднее узнал, были в приятельских отношениях. Однажды мне стало известно, что М. А. Пуркаев срочно отзывается из Берлина. К. Е. Ворошилов в разговоре по этому поводу объяснил мне, что у него есть сведения о каком-то недостойном поступке Пуркаева и Воронцова. Я действительно читал информацию «органов», но приведенные там факты не считал заслуживающими большого внимания.

«Воронцов должен через неделю-две быть в Москве, — ответил я, — вот тогда я и приму окончательное решение».

/172/

В назначенное время прибыл М. А. Воронцов. Я попросил его откровенно изложить мне, что там случилось. Дело оказалось действительно пустяковым. Воронцову я верил и, сделав внушение, приказал возвратиться в Берлин. Иметь там в то время старого опытного атташе было очень важно. Возможно, его знания и длительное пребывание в Германии и позволили ему разобраться в обстановке и дать такую телеграмму. Не его вина, что она не оказала нужного влияния на точку зрения руководства. С донесением опытного военно-морского атташе М. А. Воронцова из Германии следовало считаться значительно больше, чем с сообщением Р. Зорге из Японии.

В напряженные июньские дни предстояло решить, проводить ли запланированное на это время совместное с частями Одесского военного округа учение Черноморского флота. Мы с начальником ГМШ адмиралом И. С. Исаковым подробно обсуждали: проводить учение или отменить? Никаких официальных оснований отказаться от учений у нас не было. Приняв решение проводить учения, мы разработали серьезные меры предосторожности. Они выразились в специальных указаниях о фактической готовности оружия к действию. Руководить учением выехал на Черное море лично начальник Главного морского штаба И. С. Исаков. Я обещал в случае чрезвычайного положения немедленно информировать его, а он обязан был дать на месте все необходимые указания командующему об использовании оружия в случае необходимости.

Во время проведения учения ко мне поступил целый ряд данных, говорящих о дальнейшем накале во взаимоотношениях с Германией. Особенно обращало на себя внимание ежедневное уменьшение количества немецких транспортов в наших портах. Кривая заведенного в штабе графика движения немецких транспортов ползла к нулю. Даже в Таллине, откуда немцы вывозили крайне нужные им сланцы, оставалось всего два или три немецких «купца». Началось еще более активное передвижение немецких кораблей в порты Финляндии. Из Ленинграда стали «пачками» выезжать немецкие инженеры, работавшие на достройке крейсера «Лютпов». Испрашивал разрешение «выехать в командировку на родину» и немецкий военно-морской атташе фон Баумбах. Я пригласил к себе оставшегося за И. С. Исакова его заместителя В. А. Алафузова, чтобы еще раз оценить обстановку и, может быть, все-таки прервать крупное учение на Черном море. Это было 16 или 17 июня 1941 года. Обсудив все за и против, мы решили, что флот, находящийся на учении и в полной фактической готовности, напротив, не будет застигнут врасплох. Я лишь потребовал, чтобы В. А. Алафузов информировал Исакова об обстановке на других флотах.

В эти дни мне особенно хотелось знать, «что думает начальство». Уже ползли слухи, что Черчилль и Рузвельт прислали телеграммы Сталину с предостережением о возможном нападении немцев. «Ну как дела?» — спрашивали при встрече знакомые наркомы, полагая, что я знаю больше них. Пожимал плечами, дескать, начальство больше знает.

Однако ждать указаний становилось уже невыносимо. Из командующих особую активность и беспокойство по-прежнему проявлял вице-адмирал В. Ф. Трибуц. С Северного флота все время звонил и контр-адмирал А. Г. Головко. Все говорило о том, что промедление чревато тяжелыми последствиями. Долг повелевал не ждать приказов сверху. Еще раз разобравшись в обстановке и самых последних разведданных, было решено своим приказом повысить боевую готовность флотов. 19 нюня Балтийский и Северный флоты были переведены на оперативную готовность № 2. Это уже в какой-то степени оберегало нас от всякой неожиданности.

20 июня 1941 года Черноморский флот окончил учение и вернулся из района Одессы в Севастополь. Я легко вздохнул, приказав флоту оставаться в готовности № 2. Далеко не всему личному составу кораблей удалось после учения сойти на берег. Многие командиры и матросы начавшейся войной были разлучены со своими семьями на долгие месяцы, а иные и навсегда.

За последний предвоенный год мы много раз переводили флоты или отдельные соединения на повышенную боевую готовность. Но все это носило чисто учебный характер. На этот раз повышение готовности флотов было вызвано действительно угрожающей обстановкой. Много позже мне приходилось беседовать с различными командирами: как они понимали повышенную готовность 19—20 июня 1941 года? Большинство из них отвечало, что рассматривали это как меру предосторожности.

Оперативный дежурный по штабу Черноморского флота в ночь с 21 на 22 июня 1941 года капитан 2-го ранга Н. Т. Рыбалко с волнением мне рассказывал, как после получения телеграммы наркома о приведении флота в полную готовность, то есть всего за несколько часов до налета, его одолевали телефонными звонками. «Зачем беспокоят личный состав, только что вернувшийся из похода?» — спрашивали его, не понимая причин экстренного вызова людей. «Мне не удалось добиться быстрого затемнения города и базы в такой необычный час, и я приказал выключить рубильники на станции», — делился Рыбалко.

С помощью специально высланного мотоциклиста успели потушить огонь Инкерманского маяка, с которым почему-то оказалась нарушена связь всего за несколько минут до налета. Не исключалась диверсия. Гражданские власти недоумевали: к чему затемняется город? Нередко звонили ко мне. «Срывается работа в порту», — сетовал секретарь Мурманского обкома Старостин.

Такие настроения были понятны: принятая мера предосторожности абсолютно не сочеталась с официальной точкой зрения. 14 июня в газетах появилось известное сообщение ТАСС, говорящее о «нормальных отношениях с Германией и необоснованном нагнетании обстановки». А между тем на кораблях рядовой состав настойчиво просил разъяснений: как

/173/

увязать это заявление ТАСС с фактическим положением вещей? Командиры и политработники, говоря об удовлетворительных взаимоотношениях с немцами в духе заявления ТАСС, в то же время призывали повышать боевую готовность. Вице-адмирал И. И. Азаров, бывший в те дни на Черноморском флоте как представитель Политуправления, позже рассказывал, как его вынудили выступить перед личным составом крейсера «Красный Кавказ». Удовлетворительного объяснения, почему командиры призывают к высокой бдительности, говорят о возможности войны, а ТАСС опровергает ухудшение отношений с Германией, он, конечно, дать не мог.

Последний раз накануне войны я видел Сталина 13 или 14 июня. Доложил ему о последних разведданных с флотов, проводимом учении на Черном море и прекращении поставок немцами для крейсера «Лютцов». Никаких вопросов о готовности флотов или указаний о возможном нападении Германии с его стороны не было. «У вас все?» — обратился Сталин ко мне. Присутствующие посмотрели в мою сторону: дескать, не задерживай. Я быстро вышел из кабинета. Мне очень хотелось еще доложить о том, как немецкие транспорты покидают наши порты и не следует ли ограничить движение советских торговых судов в водах Германии. Но мне показалось, что мое дальнейшее присутствие явно нежелательно.

На следующий день был на приеме у В. М. Молотова. Он разрешил несколько текущих вопросов. В конце беседы я все-таки доложил свое мнение о подозрительном поведении немцев и как самый веский аргумент показал график движения немецких торговых судов. Молотов высказал ту же точку зрения на возможность войны, которую мне раньше доводилось слышать и от А. А. Жданова: нужно быть глупцом, чтобы нападать на нас. Таков был смысл его ответа. Верил ли он в это сам? Не знаю.

Задумываясь сейчас над поведением Сталина и его ближайших помощников, я склонен сделать вывод, что они до последнего момента не верили в возможность нападения Гитлера на Советский Союз. Сталина нервировали и злили настойчивые доклады (устные и письменные) об ухудшении отношений с Германией. Он все резче отметал факты и доводы, подтверждавшие агрессивные намерения фашистской Германии в отношении Советского Союза. Никто не осмеливался высказать иное мнение. Какие силы могли вселить в него такую уверенность, что немцы не нападут? Не объясняется ли это его болезненным состоянием? Не имеет ли под собой почвы однажды услышанный мною рассказ о том, что Сталина иногда одолевали «идеи фикс», от которых он не мог избавиться... Требовались серьезные и резкие возражения его точке зрения, а этого-то и не было.

Признаюсь, я глубоко переживал все, что видел и слышал в те дни. С одной стороны, чувствовал ответственность за флоты и знал, к каким непоправимым последствиям может привести бездействие государственного руководства. С другой — я не мог высказывать даже близким подчиненным свою точку зрения: она противоречила официальной. Приходилось искать «гибкие» решения. Под предлогом тренировок повышать готовность флотов, требовать ускорения различных мероприятий по укреплению их обороноспособности... Конечно, делалось это не без опасений за «самоуправство». Пользуясь товарищескими отношениями, я более откровенно делился по этому поводу с В. А. Алафузовым. Официальнее держался с И. С. Исаковым, хотя чувствовал, что он разделяет все мои опасения. Более осторожно высказывал свое мнение И. В. Рогову. С ним как с начальником Политического управления у меня были хорошие отношения, но один факт с его «самостоятельным», без ведома Главного морского штаба донесением настораживал...

У меня было правило: присматриваться к Наркомату обороны. Работники Главного морского штаба также старались быть в курсе событий и докладывали о важных распоряжениях Генштаба, если они даже косвенно касались флота. Я постоянно поддерживал, хотя и не очень тесный, личный контакт с наркомом обороны, маршалом С. К. Тимошенко и начальником Генштаба генералом армии Г. К. Жуковым. Из их слов я мог сделать один вывод: они, как и я, ждут указаний. Иногда удивлялся, почему они так спокойно реагируют на обстановку, и подчас относил это к своей слишком большой осторожности.

За несколько дней до начала войны по какому-то вопросу ко мне зашел зам. начальника Генерального штаба генерал-майор Н. Ф. Ватутин. Он сказал, что внимательно читает наши оперативные сводки и докладывает их своему начальству. Он обещал мне немедленно известить Главный морской штаб, если положение будет критическим. Но о критическом положении я узнал только вечером 21 июня от наркома обороны, когда до начала войны оставались считанные часы.

Война началась

В обстановке тревожных сигналов с флотов в субботу 21 июня 1941 года я решил остаться на службе, а замещавшему начальника Главного морского штаба контр-адмиралу В. А. Алафузову приказал докладывать немедленно о всех чрезвычайных событиях. Потом позвонил домой: «Меня не ждите, я задержусь». Одна мысль гвоздем сидела в голове: сумеют ли наши флоты, флотилии и передовые базы в случае войны отразить первые удары. К этому времени меня обуревала крайняя тревога: странным выглядело «олимпийское» спокойствие начальства, нежелание хотя бы коротко сказать, как оно оценивает положение.

Из частных разговоров я уже твердо знал, что Черчилль и Рузвельт прислали телеграммы, предупреждающие о возможном нападении немцев на Советский Союз. Сводки ТАСС за последние недели пестрели прогнозами о войне Советского Союза с Германией. Я уже мало верил в какие-то особые основания Сталина, позволявшие

/174/

ему отрицать возможность воины. Ничего не оставалось, как делать все необходимое, все, что было в моих правах, на свой риск и страх. Прежде всего — всем нужно было быть на месте. Возможно, пережив все это, я потом самым категорическим образом возражал, когда уверяли, что Гитлер «внезапно и вероломно» напал на нас. Да, и внезапно и вероломно, — но не по нашей ли собственной вине?! Вспоминались примеры из прошлого. Внезапная атака, без объявления войны, японцами нашей эскадры на внешнем рейде Порт-Артура в 1904 году и потери кораблей преподносились нам как нормальное поведение японцев. Больше осуждался недопустимый факт со стороны беспечных руководителей русского царского флота. А ведь тогда признаков нападения японцев было меньше, чем накануне этой войны. Всем было известно, что в наше время противник уже не извещает: «Иду на вы!»

Мне довелось в Испании столкнуться с опасностью, которую несет внезапное нападение. Картахена — главная база республиканского флота. Еще не прозвучали сигналы воздушной тревоги, а бомбы уже падали в бухте или в городе. Когда сидишь часами в убежище, есть время подумать... Небольшое число самолетов наносило огромный ущерб.

1938 год. Владивосток. Японцы нарушили границу у озера Хасан. Конфликт принимает угрожающие размеры. Наша авиация массированными ударами атакует захваченные японцами сопки Безымянная и Заозерная. «А какая гарантия, что японцы не ответят тем же, сбросив бомбы на Владивосток?» — думали мы. Возникал вопрос: как избежать больших потерь, если мы узнаем о нападении авиации в самый последний момент? Как научить все соединения флота быстро повышать свою готовность? Ведь в случае налета город должен быть затемнен, а все средства ПВО приведены в полную готовность.

С тех пор прошло почти три года. Они тоже были не совсем мирными: война в Европе, советско-финляндская война, освобождение Бессарабии. Все это заставляло держать флоты в известном напряжении. Но это легкие шквалы по сравнению с той грозой, которая надвигалась.

Нет худа без добра. Вышестоящие органы, забывая информировать моряков в критические моменты, приучили нас к самостоятельности. В. М. Молотов в 1939 году на мою претензию, что забыли проинформировать наркома ВМФ о выступлении на Запад, удивился, почему я не знаю об этом из сводок ТАСС. Поздно я узнал и о назревавшем военном конфликте с Финляндией в ноябре 1939 года. «Нет, лучше полагаться на себя», — думал я не раз.

Все это вспоминалось теперь, в жаркий субботний вечер 21 июня. Перед грозой в Москве стояло затишье. Собирались тучи. Тихо было и в правительственных учреждениях. После 18 часов ни одного звонка по телефону. До 9 часов вечера все отдыхают. Заместитель начальника Главного морского штаба В. А. Алафузов сделал вечерний доклад об обстановке на флотах. По-прежнему много тревожных донесений с Балтики. Спокойнее на Черном море и ничего особенного на Севере, Решил выяснить обстановку на всей западной границе и позвонил наркому обороны. «Нарком выехал». Куда? — допытываться неудобно. Начальника Главного штаба также нет на месте. «Ну что же, время обеденного перерыва», — подумал я и начал связываться с флотами. На местах застал командующего Балтийским флотом В. Ф. Трибуца, начальника штаба Черноморского флота И. Д. Елисеева и командующего Северным флотом А. Г. Головко. Они доложили то, что мне уже было известно из оперативных сводок. Я интересуюсь готовностью флотов, Все флоты уже несколько дней находятся в готовности № 2, командные пункты развернуты. Небольшой процент командного и рядового составов уволен на берег. В Севастополе в Доме офицеров идет концерт. Как бы ни оценивало положение высшее руководство, заботиться о готовности флотов мое дело. Поэтому для меня очень важно было убедиться, что командующие и их ближайшие помощники на местах. В случае чего они быстро отреагируют на обстановку.

Из наших сводок нарком обороны и начальник Генштаба знают, что все флоты с 19 июня переведены на оперативную готовность № 2. Значит, нет возражений против этих самостоятельных мероприятий Военно-Морского Флота, но и нет одобрения их. Меня смущает, что подобных мер Генеральный штаб по своей линии не проводит. Там ведут себя значительно спокойнее. А я нервничаю... Может, не знаю чего-то такого, что известно более высокому начальству?

В здании наркомата, как обычно в предвыходной день, к вечеру остались только дежурная служба и В. А. Алафузов. С ним мы не раз за последние дни думали-гадали, чем может кончиться это испытание нервов. Неужели со стороны немцев это просто бряцание оружием? Слишком много сил и средств приведено в готовность Германией, если она ставит такие ограниченные цели, как подкрепление своей дипломатической акции.

После 11 часов вечера позвонил мне по телефону нарком обороны С. К. Тимошенко: «Есть очень важные сведения, зайдите, если можно, сейчас ко мне». Оба наркомата — Военно-Морского Флота и обороны — размещались в соседних зданиях, и поэтому через несколько минут мы с В. А. Алафузовым уже поднимались на второй этаж небольшого особняка, где временно находился кабинет народного комиссара обороны. Мы имели с собой документы и карты, чтобы доложить обстановку и предложения по флоту.

Широко шагая по комнате, Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко что-то диктовал, а начальник Генерального штаба генерал армии Г. К. Жуков сидел за столом, перекладывая на бумагу мысли наркома. Я заметил уже несколько исписанных листов специального большого блокнота для шифровок. Это указывало, что значительное время уже было потрачено на формулировку указаний, которые, как потом выяснилось, они спешили дать округам, ожидая нападения фашистской Германии. Не называя источников, Семен Константи-

/175/

нович информировал меня о том, что возможно нападение немцев, и поэтому следует дать указания флотам: быть в полной готовности. Прошу наркома обороны уточнить, дано ли право в случае нападения применять оружие. Получил положительный ответ. Приказываю контр-адмиралу В. А. Алафузову «бежать» к себе в штаб и дать телеграмму флотам о приведении их в полную и фактическую готовность.

После получения дополнительных разъяснений от наркома обороны о возможности нападения в ближайшую ночь я также поспешил к себе. Экстренный приказ флотам уже передавали. Сам я тут же вызвал по телефону командующего Балтийским флотом вице-адмирала В. Ф. Трибуца.

— Не дожидаясь получения телеграммы... приведите флот в оперативную готовность № 1, боевую... — передал я.

— Разрешается ли открывать огонь в случае явного нападения на корабли или базы? — спросил меня Владимир Филиппович.

— Да, приказываю нападение отражать всеми силами. — Но не выдержал характера и оговорился: — На провокации поддаваться не следует.

На месте оказался и командующий Северным флотом А. Г. Головко. Арсений Григорьевич поинтересовался, как ему вести себя с финнами: «Ведь оттуда летают немецкие самолеты над Полярным».

— По нарушителям открывать огонь,— ответил я. Нападение с моря было мало вероятным.

В Севастополе на проводе ВЧ был начальник штаба И. Д. Елисеев. Это было уже в первом часу ночи.

— Вы еще не получили телеграммы о приведении флота в боевую готовность? — спросил я.

— Нет, — ответил Иван Дмитриевич. Я повторил ему все то, что передал и на другие флоты.

Переговорив с командованием флотов, я был уверен, что «машина» завертелась полным ходом и задержка посланной телеграммы уже не окажет серьезного влияния. Когда я говорил по телефону, немецкая авиация, танки и корабли уже были в движении для нападения на нашу Родину.

Передача флотам и флотилиям телеграфного приказа, как я и ожидал, немного отстала от телефонного распоряжения. Северный флот принял телеграмму-приказ в 00.56 22 июня. Через несколько часов командующий флотом А. Г. Головко уже доносил: «Северный флот в 04 часа 25 минул перешел на оперативную готовность № 1».

«Объявлена оперативная готовность № 1 — в 23 ч. 37 м.», — записано в журнале боевых действий Краснознаменного Балтийского флота.

«Оперативная готовность № 1 в 23 часа 58 минут», — занесено в журнал Прибалтийской военно-морской базы.

«Частям Либавского и Виндавского секторов береговой обороны объявлена готовность № 1» — записано в журнале Либавской военно-морской базы. В 02 часа 40 минут 22 июня, то есть за несколько часов до нападения, все части этой базы находились в полной боевой готовности.

— Перешел на готовность № 1. — доложил в 02 часа 00 минут командующий Дунайской флотилией Н. О. Абрамов.

При чтении этих данных можно подумать, что вопрос о начале войны был уже предрешен. Нет, пока это были меры предосторожности. Не провести их было преступным, но все же мы находились под впечатлением указаний, «как бы не спровоцировать войну». Так, командующий Дунайской флотилией телеграфировал подчиненным частям: «Наша задача не поддаваться на всякого рода провокации, но быть в готовности № 1 и готовыми вообще к отражению противника». Как иначе мог реагировать командующий, когда в его разведсводках за последние недели записано: «По правому берегу Дуная днем и ночью велись военно-инженерные работы: отрывались окопы, устанавливались фугасы. Перебежчики сообщили, что военные действия начнутся в конце мая. 17 июня эскадренный миноносец «Реджина Мария», не закончив ремонта в Галаце, переведен в Констанцу. Между 15 и 20 июня в Килию прибыл батальон морской пехоты. По Дунаю все время снуют катера с румынскими и немецкими офицерами».

3 часа 22 июня. Уже совсем светло. Решил немного отдохнуть. Но сразу же глуховатый звонок специального телефона ВЧ поднял меня. Смотрю на часы: 3 часа 15 минут.

— Докладывает командующий Черноморским флотом, — слышу знакомый голос вице-адмирала Ф. С. Октябрьского. По его взволнованному тону догадываюсь, что произошло что-то из ряда вон выходящее. — На Севастополь совершен налет самолетов, зенитная артиллерия отражает нападение, несколько бомб упали в городе...

У меня не было сомнений, что это война. Снимаю трубку и набираю номер телефона кабинета Сталина. Дежурный Логинов ответил, что ему неизвестно, где находится Сталин, и на мои попытки убедить его, что я имею весьма важное сообщение, он спокойно ответил, что ничем помочь не может.

Тогда я позвонил С. К. Тимошенко и передал слово в слово доклад Октябрьского. Не знаю, имел ли Тимошенко до этого подобные сведения, но в его голосе я не заметил и тени сомнения. Значит, внутренне нарком обороны был подготовлен к таким известиям.

Со Сталиным по-прежнему связаться не могу. На проводе Г. М. Маленков. Я докладываю о начале войны.

— Вы понимаете, что докладываете?.. — недовольным тоном спрашивает он меня.

— Да, понимаю и со всей ответственностью докладываю, что началась война,— громко отвечаю я. Как потом выяснилось, мой доклад был перепроверен звонком в Севастополь. Значит — не поверил.

Под. свою ответственность я известил флоты о начале войны и приказал отражать нападения противника всеми средствами. В 5 часов 17 минут 22 июня Военный совет Балтийского флота уже объявил по флоту: «Германия начала нападение на наши базы и порты. Силой оружия отра-

/176/

жать всякую попытку нападения противника».

С других флотов никаких донесений пока не поступало. Все были заняты своими делами, но беспокойство не оставляло меня. Мне представлялись тогда реальными две опасности: высадка десанта где-нибудь на побережье и мощный воздушный налет на военно-морские базы.

Около 10 часов утра 22 июня, когда я ехал в Кремль, чтобы попытаться устно доложить обстановку, Москва еще безмятежно отдыхала. Я не мог понять, почему до сих пор нет официального сообщения, неужели есть надежда избежать войны?

В эти минуты следовало не только «отражать всякие попытки нападения противника», а наносить по нему ответный удар. Но для этого нужно было иметь заранее разработанные планы, готовность Вооруженных Сил и, конечно, четкую организацию руководства войной. Если Ставка почему-либо не функционировала раньше, то должна была экстренно собраться после известия о войне. Но... Нарком Военно-Морского Флота по-прежнему никуда не вызывался и никаких указаний не получал.

Когда я вернулся в наркомат, в Главном морском штабе были получены уточняющие сведения. Оказывается, на Севастополь были сброшены не бомбы, а мины. Противник стремился закупорить главную базу постановкой новых магнитных мин. Встреченный сильным огнем зенитных батарей, он в беспорядке сбросил их вместо фарватера на берег. Пострадали женщины и дети. Из Измаила, где находился штаб Дунайской флотилии, поступили сведения, что там война началась сильным шквалом артиллерийского и пулеметного огня с румынского берега Дуная. Наши корабли ответили не менее сильным огнем и потерь не понесли. К вечеру стало известно, что на Балтике уже много раз бомбили Либаву. Налеты отражались зенитной артиллерией и истребителями. На Северном флоте авиация противника с норвежских аэродромов атаковала корабли, аэродромы и другие военные объекты в Кольском заливе. Вечером позвонил А. Г. Головко и просил разрешения бомбить аэродромы противника. «Разрешаю бомбить те, которые на норвежской территории, — ответил я. — Финляндия еще не воюет, хотя нейтральной ее назвать трудно».

Так проходил первый день войны. У меня теперь не было оснований раскаиваться в излишней осторожности и даже самовольстве в последние предвоенные дни.

Успешное отражение первых атак, конечно, еще не говорило о подготовке флотов к ведению войны в полном смысле этого слова. Но то, что система оперативных готовностей сыграла свою положительную роль, сомнений не было. Теперь я был доволен тем, что за несколько дней до начала войны флоты уже находились в повышенной готовности. Противник не достиг внезапности при нанесении первых ударов по нашим военно-морским базам.

Наступил трудный и ответственный этап в жизни флотов. Предстояло закончить отмобилизование и развертывание флота; как можно скорее поставить минные заграждения у своих баз и подготовиться к выполнению тех операций, которые обычно предусматриваются еще в мирное время.

На Балтийском море мы раньше всего почувствовали свои недоработки предвоенного времени. Противник явно упредил нас: он поставил минные заграждения у наших берегов, подводные лодки уже находились на вероятных путях передвижения наших кораблей. Становилось очевидным, что к моменту нападения врага следовало успеть не только повысить готовность, но провести хотя бы частичную мобилизацию и развертывание флотов, что система повседневной службы не обеспечила отражения внезапного нападения. Помнится, командование Балтфлотом ставило со вопрос о постановке мин, когда флот был переведен на повышенную готовность, но это могло быть разрешено только с ведома правительства.

Наша пассивность и чрезмерное опасение «спровоцировать» конфликт передали в руки противника инициативу и преимущества нападающего. В штаб Балтийского флота в ночь на 22 июня поступали сведения о «подозрительных силуэтах». Вместо того, чтобы принять решительные меры, мы ограничивались докладами. Мы пассивно наблюдали только за тем, что бросалось в глаза, и не пытались своими действиями раскрыть замысел врага и помешать его осуществлению. Было бы неправильно теперь все допущенные ошибки списать за счет «неправильной оценки положения» Сталиным. От этого большой пользы не будет. Кесарево, конечно, нужно отдать кесарю, но и свое разобрать с чувством самокритики, «потомству в пример».

24 июня, когда обстановка немного прояснилась, мы с И. С. Исаковым обсудили ход развертывания флотов. Противник наносил мощные удары на западном направлении, но где проходила линия фронта и удастся ли нашим частям остановить его, никто сказать не мог. Я как-то в самом начале войны присутствовал на заседании Ставки Главнокомандования под председательством маршала С. К. Тимошенко. Данные о положении на фронтах были противоречивы и неопределенны. Мне было известно из донесений штаба Балтийского флота, что немцы на северо-западном направлении развивают наступление на Ригу. Напряженные бои уже шли на окраине Либавы. Становилось очевидным, что противник решил захватить Либаву с тыла. Я с горечью вспоминал свой разговор с командующим Прибалтийским округом Ф. И. Кузнецовым, незадолго до войны. Будучи в Риге, я интересовался сухопутной обороной Риги и Либавы, где базировалось много кораблей. Он обиделся и задиристо спросил: «Неужели вы думаете, что мы допустим противника до Риги?». «Береженого и бог бережет», — улыбаясь, ответил я старой поговоркой. Вышел я тогда от Ф. И. Кузнецова с плохим настроением. Недооценка противника куда опаснее расчета на худшее.

В районе Ирбенского пролива, Моонзундских островов и устья Финского залива мы наблюдали активность легких сил немецкого флота. Противник атаковал от-

/177/

дельные корабли, но серьезных операций не проводил.

На Черном море после успешного отражения первого налета было сравнительно спокойно. Слабый румынский флот серьезной угрозы не представлял. Первые атаки сухопутных войск на южном крыле фронта были отбиты.

На Северном флоте разведка не обнаруживала никаких признаков действия немцев на море, и только на границах с финнами происходило сосредоточение войск. Наша авиация нанесла первые ответные удары по норвежским аэродромам.

Еще не было ясно, куда будут направлены основные удары немецкой армии и флота. Финляндия еще несколько дней (до 25 июня) оставалась официально вне конфликта и не нарушила сухопутных границ, ограничиваясь активной разведкой в воздухе и на море.

Главный морской штаб был в курсе всего происходящего на флотах. Привычка вмешиваться во все мелочи флотской деятельности особенно сказалась, когда началась война. Все управления наркомата искренне хотели помочь флотам: посоветовать, проконтролировать. Поэтому не обходилось и без указаний, противоречащих одно другому, излишних телеграмм. Командующий Северным флотом А. Г. Головко позвонил ко мне и привел несколько случаев противоречивых указаний. «Поступайте в подобных случаях по своему усмотрению и докладывайте мне», — ответил я ему.

В целом мы имели все основания сделать утешительные выводы. Черноморский и Северный флоты нормально проводят развертывание и через несколько дней будут готовы к проведению операций. Авиация Черноморского флота уже приступила к бомбежке баз и промышленных объектов Румынии. В наиболее трудном положении находился Балтийский флот. С некоторыми потерями он заканчивал развертывание и постановку оборонительных минных заграждений. Положение Либавы представлялось безнадежным. Быстрое продвижение противника на Ригу и дальше с выходом в тыл Таллину неожиданно и резко меняло обстановку в Финском заливе. Над Таллином и всем Финским заливом с севера висела Финляндия. Ее вступление в войну ожидалось в любой момент. В лучшем случае можно было полагаться, конечно, на ее явно недоброжелательный к нам нейтралитет. Трудно сказать, что лучше — открытый противник или скрытый враг, готовый напасть в выгодное для него время. Мы уже достоверно знали, что немецкие корабли ставят мины, пользуются финскими портами. Выставленное центральное минное заграждение у входа в Финский залив и Ханко при враждебном отношении к нам Финляндии теряло свое значение. Командиру базы на полуострове Ханко в этом положении приходилось больше думать о своей непосредственной обороне, чем об обороне входа в Финский залив.

Через четыре-пять дней после начала войны все флоты начали активные действия на вражеских коммуникациях и против его берега. Однако неблагоприятный ход военных действий на сухопутных фронтах вскоре потребовал основные усилия флотов направить на непосредственную поддержку приморских группировок войск. Флоты были переданы в оперативное подчинение командования направлений и фронтов. Для более эффективного использования Военно-Морских Сил туда были командированы ответственные адмиралы и офицеры флота.

Некоторые силы, не принимавшие участия в поддержке сухопутных войск (а в оперативные паузы и все силы флотов), продолжали самостоятельные действия для достижения оперативных (и даже стратегических) целей. Народный комиссар ВМФ стал фактическим руководителем этих действий, то есть Главнокомандующим всеми Военно-Морскими Силами.

Публикация Р. В. КУЗНЕЦОВОЙ

/178/

Примечание: еще статьи можно посмотреть на сайте:
Из личного архива Н.Г.Кузнецова

(14/04/2015)

[ На главную ]