журнал "Международная жизнь", N: 2, 1989, стр. 127-139
рубрика "Связь времен"

Автор: Сергей Александрович Богомолов – Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР.

23 мая 1941 года мне, тогдашнему семикласснику, выпала судьба ехать во Францию. Мой отец, Богомолов Александр Ефремович, недавно назначенный полпредом в Виши, взял меня с собой на летние каникулы.

В международном, или, как прежде говорили, "пульмановском", вагоне нас, советских, было всего трое: отец, его жена Лидия Александровна Богомолова и я. В то время за рубеж мало кого пускали.

Красный бархат и матовые стекла "пульмана" были мне в новинку, казались роскошью, предназначенной разве что для иностранцев. Жгло любопытство: каков он, этот чужой мир, известный пока только по книгам?

К ночи приехали в Брест. Там царила свойственная границе атмосфера: долгая остановка, негромкие голоса. По вагону неторопливо ходили пограничники и таможенники. На вокзале и платформах было много военных. Некоторые были с семьями, сидели на чемоданах и тюках – похоже, разъезжались в летние отпуска. К отцу были предупредительны – полпред. Он разговорился с одним из военных, спросил о положении на границе.

Командир с "кубиками" в петлицах говорил:

– Пока тихо. Даже как-то слишком тихо. Еще дней десять назад оттуда слышался гул моторов, а сейчас ни звука. Уж не затевается ли там что-то? Самолеты их все время летают над самой границей. Кто знает, может быть, фотографируют.

Пока мы стояли на перроне с пограничником, мимо потянулся тяжело груженный товарный состав.

– Пшеница, – кивнул он. – Оттуда грузов мало, а от нас туда хлеб идет. Москве, конечно, виднее, – говорил он, поглядывая на отца, – а у нас тут многие думают, что войны не миновать. Когда вот только ударит?

Командир осторожно формулировал свои мысли, все больше в форме вопросов. В те годы боялись откровенничать с малознакомыми людьми.

Отец тоже отвечал довольно неопределенно, хотя и не оспаривал догадку пограничника. Положение обязывало его держаться официальной линии, а заключалась она в том, что все разговоры о приближении войны следовало пресекать как паникерские. Мне запомнился этот рассудительный старший лейтенант. Щемит сердце при мысли о том, что обрушилось на него и его товарищей, на их семьи через месяц после нашей встречи.

С наступлением ночи в нашем вагоне запечатали двери. Маневровый паровоз медленно потащил его по "ничейному" мосту через Буг. /127/

В свете от окон проплыл назад наш последний пост – пограничная будка у основания моста. В будке – одинокая фигура пограничника в тулупе с трехгранным штыком на винтовке. Глубоко внизу клубилась туманом река. Надвинулся немецкий пост – такая же будка, может быть, чуть попросторнее, солдат в стальной каске, на винтовке ножевой штык.

После нескольких минут движения в полной темноте вагон остановился. За окном послышалась гортанная немецкая речь. Залязгали двери. В купе вошли трое – два немецких офицера в ладно пригнанной форме и переводчик в штатском. Паспорта проверили бегло, вроде бы без всякого интереса. В неосвещенном Эйдкунене – так называлась первая станция на той стороне – уже действовало затемнение. Проводник из нашего вагона, посвечивая фонариком, помог найти вагон немецкого поезда, в который надо было перебраться. Немецкий спальный вагон роскошью не блистал – ни меди, ни бархата, но комфорта в нем было не меньше. Поезд катился мягко, мы сразу заснули.

На рассвете первый же взгляд за окно заставил оторопеть: навстречу, на восток, к советской границе сплошным потоком шли воинские эшелоны с танками и пехотой. По шоссе, параллельному железной дороге, в том же направлении двигались грузовики и бронетранспортеры с солдатами, за тягачами катились пушки. Где-то на горизонте тоже виднелись колонны войск.

Отец и Лидия Александровна уже не спали – смотрели в окно. Станции были забиты солдатами. Слышались маршевые песни. Часто повторялся один бравурный мотив – "Хорст Вессель".

Вышли с отцом из купе. В коридоре немецкие офицеры – молодые, подтянутые. Оживленно разговаривают между собой. Видно, что настроение приподнятое. Один из них, услышав незнакомую речь, спросил:

– Вы говорите по-польски?

Узнав, что мы русские, едем в Виши, рассмеялся.

– Вы едете не в ту сторону, – насмешливо покосился он. – Взгляните в окно – мы скоро будем в Москве, а вы собрались в Виши. Возвращайтесь назад при первой же возможности.

Офицеры отвернулись, продолжая свой разговор. Судя по их виду, они были настолько уверены в скорой и бесхлопотной победе, что не видели смысла что-либо скрывать. К тому же вид из окон на массовую переброску войск говорил сам за себя.

Отец решил обсудить увиденное с нашим полпредом в Берлине – надо немедля информировать Москву.

В вагоне-ресторане первого класса завтракали старшие офицеры и лощеные штатские с моноклями, нарядные женщины с красиво уложенными волосами. Лица многих мужчин были изборождены глубокими шрамами.

– Откуда у них эти раны? – спросил я отца. – Неужели война с Францией была такой серьезной?

– Да нет, – рассмеялся он. – Просто эти люди – бывшие "бурши", студенты или курсанты военных училищ. У них принят особый род фехтования – "мензур". Клинок держат в поднятой над головой руке. Удары, по большей части, наносятся в лицо. Специальный козырек защищает только глаза. Если физиономия не разукрашена "шмисами", так называют эти шрамы, значит, не мужчина. Такого и женщины любить не станут.

Бок о бок с самоуверенными гитлеровскими офицерами наша троица держалась спокойно. В лишние разговоры не вступали, но и не забивались в купе.

За окном частые клинышки польских полей сменились просторны- /128/ ми латифундиями прусских юнкеров, запущенные станции с бурьяном у путей – кирпичными "'банхофами" с навесами и ухоженными газончиками. В Позене (так немцы называли старинный польский город Познань) наш поезд всю ночь простоял на запасном пути. Проводник-немец сказал, что стоим, чтобы английские самолеты не обнаружили железную дорогу по искрам из трубы паровоза. Но встречные поезда шли. Наш поезд пропускал воинские эшелоны, шедшие на восток. Накануне мы заметили и какие-то специальные поезда, битком набитые женщинами и детьми, шедшие на запад. Видимо, гражданское население из приграничных районов Восточной Пруссии вывозилось в глубь страны.

В Берлин прибыли затемно. Нас встретили на перроне под неосвещенным сводом огромного вокзала. Повезли в полпредство, которое и тогда находилось на улице Унтер ден Линден. По пути мы видели затаившийся город: дома-призраки с окнами без света, безлюдье на улицах – комендантский час. Где-то узкими полосками пробивался свет затемненных фар. Тускло поблескивали штыки патрулей. Нас поселили в полпредстве, в комнатах с кафельными "голландскими" печами и высоченными потолками. Отоспаться в ту ночь не пришлось. Завыли сирены воздушной тревоги. Нас отвели в подвал посольства, служивший бомбоубежищем. Послышались довольно близкие глухие разрывы бомб, грохот зенитных орудий.

В бункер спустились полпред Деканозов, пришедший в Наркоминдел из органов госбезопасности, и военный атташе генерал Тупиков. Между ними и отцом состоялся разговор, который я слушал с любопытством. Отец подробно рассказывал обо всем виденном и услышанном в пути, предлагал передать все это в Москву. Отца поддерживал военный атташе, который добавил какие-то свои наблюдения.

Деканозов вроде бы и не возражал, но выглядел смущенно и нерешительно. Из его слов следовало, что о переброске германских войск на восток известно и без нас. Москве об этом сообщалось неоднократно, но оттуда приходили раздраженные, обескураживающие отповеди. Разговор в бункере длился часа полтора, пока не дали отбой. Ни к каким конкретным решениям, как я понял, он не привел.

На следующее утро совершили первую вылазку в город. В центре города зашли в магазин готового платья, чтобы экипировать меня на европейский лад. Купили рыжий пиджачок, раздутые штаны-гольфы, высокие носочки и комбинированные туфли. Все было по моде того времени. У нас так одевались немногие, может быть. Роман Кармен и еще кто-то из "киношников".

В Берлине мы пробыли пять дней. Сначала нам задерживали выдачу пропусков во Францию потом не давали билетов на поезд. Издавна установившаяся международная практика не предписывает правительствам оказывать особые почести послам дружественных государств в третьих странах, но минимум внимания все же проявляется. Когда же дружба такая, как в мае 1941 года между гитлеровской Германией и Советским Союзом, а третья страна такая, как побежденная Франция, то на внимание рассчитывать не приходится. Оставалось ждать.

Все вроде бы сознавали, что война неминуема, но когда она разразится, какой будет и как затронет наших здесь, в Берлине? Вопросы, вопросы...

В Москве в то время имела хождение подброшенная немцами версия, что Германия сосредоточивает войска на восточном театре, чтобы замаскировать свои действительные приготовления к высадке в Англии. Непросто было нашим людям в Берлине принимать за чистую монету эту ложную версию.

Мы остро почувствовали состояние чудовищной раздвоенности, /129/ терзавшее наших людей, прямой обязанностью которых являлось установление истины. Всем хотелось верить, что Москва мудро и трезво оценивает обстановку. Ведь Москва – это Сталин, а Сталину верили. Считали, что он не мог ошибаться. Да и не могли думать иначе. Поэтому перебирали все возможные и невозможные причины необъяснимого поведения центра, подвергали сомнению очевидные факты и свои собственные, основанные на фактах выводы. А факты говорили об одном – война неминуема, война близка.

Настроение у людей было тяжелое. Как представляли себе тогда войну? Считали, что война начнется с обмена бомбовыми ударами по крупным центрам, прежде всего по столицам. А дальше все представлялось так, как говорили с высоких трибун, как пели в дорогих сердцу песнях из кинофильмов. Думали, что в первый же день войны наша авиация нанесет сокрушительный бомбовый удар по Берлину, который в принципе решит исход войны, и все военные действия быстро перебросятся на вражескую территорию. К. Е. Ворошилов на XVIII съезде ВКП(б) говорил: "Враг будет накоротке смят и уничтожен" [1. "ХVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (б). Стенографический отчет". М., Госполитиздат, 1939,стр. 204]. Сам Сталин заявил: "Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся, нарушить неприкосновенность советских границ" [2. Там же, стр. 15].

И вот один из сотрудников посольства, которого мы посетили дома, говорил:

– Что бы с нами ни случилось, на то война. Но с этими-то что будет? – Он показал глазами на своих детей, игравших на полу. Наш товарищ думал о бомбежке Берлина – не такой, как английские, а настоящей, всесокрушающей. Те же страхи были и у первого секретаря посольства – наши же разбомбят, и проснуться не успеешь.

Но всем еще хотелось надеяться на чудо. Сознание отталкивало саму мысль о войне. "Враг не посмеет выступить" – ежедневно, ежечасно подсказывал безграничный оптимизм нашей массовой пропаганды.

Мы выехали из Берлина в Париж 31 мая. Ни спальных мест, ни сидячих нам не дали. Посадили в вагон-ресторан, прицепленный к товарному воинскому эшелону. Правда, впустили первыми, и мы могли разместить свой негромоздкий багаж под столом. Через несколько минут двери вагона открыли вновь, и пассажиры набились до отказа. Запахло потом, ременной кожей.

Почти все и тут были военные. Ни женщин, ни детей. Все явно страдали от неимоверной давки и духоты, но виду не подавали. Негромко переговаривались. Помогали друг другу протиснуться в тамбур, чтобы занять очередь в туалет. На нас поглядывали с любопытством, но ни о чем не спрашивали.

Поезд шел ходко, почти без остановок. Вовсю загружена была другая, встречная колея: с запада на восток шли эшелоны с войсками и техникой. Перебрасывались части с атлантического побережья.

От франко-бельгийской границы до Парижа мы ехали почти с комфортом – на сидячих местах в старинном вагоне с наружными дверцами в каждом купе. Казалось, что этот коротенький вагон еще недалеко ушел от своей прабабушки – кареты. Вздремнули, как могли.

В Париже нас ждали. После германской оккупации советское полпредство закрылось. В его помещении на улице Гренель осталось генеральное консульство с небольшим штатом. В административном отношении оно подчинялось нашему полпредству в Виши, но в условиях раздела Франции на оккупированную и "свободную" (неоккупирован- /130/ ную, находившуюся под управлением петеновских властей) зоны практически вело самостоятельную политическую и консульскую работу. Немцы стремились парализовать деятельность генконсульства, перекрыли все каналы связи с ним.

Нас встретил генеральный консул Лев Петрович Тарасов, бывший летчик, участник гражданской войны в Испании. Он посадил нас и свою миловидную жену Томочку в машину и повез по Парижу. Париж был в весеннем цветении, благоухал ароматами каштанов, глициний и лип. За свежей зеленью проступал узор города, рожденного, казалось, гением одного архитектора в один вдохновенный час. Химеры и стрельчатые контуры соборов, кружево Эйфелевой башни и вознесшаяся ввысь в струях воздуха и света громада Сакре-Кёр на какое-то время завладели чувствами. Это был старый Париж, ушедший вместе с ароматом и прозрачностью своих улиц в легенду, ушедший навсегда.

Генконсул вел машину лихо, по-летчицки, выжимая до полу педаль газа на поворотах. Улицы пустовали – все автомобили были конфискованы немцами. Изредка попадались велотакси – велосипеды с колясочкой на одного седока. Пассажирами чаще были немецкие солдаты. "Таксисты" угрюмо жали на педали.

Мы вынеслись на Елисейские поля, остановились. Магию старого Парижа разрушило хлопанье огромного полотнища с черной свастикой в пролете Триумфальной арки. Гитлеровцы навесили свой флаг на французскую святыню. Мы увидели, как, огибая арку, на Елисейские поля выползала узкая, плотная серо-зеленая колонна. Вместе с колонной приближался мерный топот сапог. Немцы шли каким-то своим, непривычным глазу строем, может быть, по трое в ряду. Рогатые каски надвинуты на глаза, в передних рядах – унтера и самые рослые солдаты с автоматами на груди. Оркестр – только флейты и барабаны. Флейты взвизгивали и замолкали, барабаны не прерывали дробь. Музыка монотонная, примитивная. Это была музыка кнехтов, всплывшая из пучины веков.

В тот год гитлеровцы еще не зверствовали во Франции. Они только объедали, разоряли и унижали ее. Но не забывали и о политической демагогии. Как приходилось слышать, перенесли в Париж из Австрии останки "Орленка", сына Наполеона, пытались вести игру вокруг исторической фигуры Жанны д'Арк, поднимавшей французов против англичан. Оккупанты еще не сбросили маску, даже с коммунистами предпочитали пока расправляться руками коллаборационистов. И все-таки редкие прохожие-парижане шли мимо, понурив головы, не подымая глаз на немцев с их девицами в цветастых платьях.

Как и отец, Л. П. Тарасов был убежден в близости войны с Германией и поэтому предложил ему забрать с собой кое-какие документы, большую часть валютного запаса генконсульства: Это было рискованно. Провоз валюты в "свободную" зону немцы запрещали, но другого выхода не было. Чрезвычайные обстоятельства требовали чрезвычайных решений. Отец согласился.

Мы выехали в Виши на машине 2 июня. Ехали не с легкой душой. Ровно через три недели Лев Петрович будет отстреливаться от эсэсовцев, бравших здание генконсульства штурмом, – надо было задержать их, пока уничтожались секретные документы. Позднее зверски избитых сотрудников нашего генконсульства вывезут в Германию и бросят в лагерь для интернированных.

В Виши я пробыл больше месяца, а запомнилось мало. Не было германских мундиров, не было того эмоционального накала, который прочертил бы след на ленте памяти.

Отец и Лидия Александровна были заняты с утра до ночи. Слухи о готовящемся нападении Германии на нашу страну уже становились /131/ основным содержанием бесед в дипкорпусе. Эти сведения требовали объективной оценки и немедленной передачи в центр. Спешно шла отправка в Союз интернированных во Франции советских граждан, прежде всего бойцов интернациональных бригад, перешедших из Испании после падения Республики. Как я понимал, пытались вырвать из лагерей и других антифашистов. Кроме того, французам предлагалось заключить торговый договор. Мы были готовы поставлять Франции остро необходимые ей продовольствие и топливо. Французы собирались поставлять нам каучук, олово, свинец и другое важное сырье.

Словом, дома было не до меня. Проблему моего времяпрепровождения решили просто – посадили на велосипед с наказом не отъезжать слишком далеко. Вместе с двумя сверстниками, также приехавшими к родителям на каникулы, я быстро объездил весь город вдоль и поперек. Это был курортный городок с парком и курзалом, где прежде пили минеральную воду печеночные больные. Теперь городок был забит правительственными учреждениями и посольствами. Стены многих домов и даже деревья были обклеены портретами маршала Петена с такими надписями, как "отец нации", "сплотимся вокруг маршала". Раздувался культ этого почти девяностолетнего старца, который начинал официальные документы словами: "Мы, Филипп Петен, глава государства".

Помнится, поперек нашей улицы – от дома к дому – висел транспарант со словами "Труд, семья, отечество", заменившими в петеновской Франции девиз Французской революции XVIII века "Свобода, равенство и братство". Выходило, что вишисты были за труд, но без равенства, за семью, но без братства и за отечество без свободы.

В довоенные времена тема Французской революции была понятна и близка моим сверстникам. Во всяком случае, все мы зачитывались романом Виктора Гюго "Девяносто третий год". Поэтому казалось, что, подменяя девиз Французской революции, вишисты обкрадывают все человечество.

20 июня агентство Рейтер сообщило, что гитлеровские войска якобы уже пересекли советскую границу и намереваются захватить Украину, а в Советском Союзе уже объявлена всеобщая мобилизация. 21 июня о войне Германии против СССР заговорила вся печать. В полпредстве принимались чрезвычайные меры предосторожности. Все отлучки в город ставились под контроль. У нас на квартире, которая из-за тесноты и неустроенности заменяла отцу служебное помещение, не прекращалось совещание старших сотрудников полпредства и военного атташата. Не отходили от радио. Но московское радио сохраняло обычную безмятежность. Вести с полей, арии из опер. Как будто ничего не происходило.

22 июня услышали по берлинскому радио: война! Отец собрал всех дипломатов и призвал держаться спокойно и сплоченно. Он сказал, что французы, видимо, порвут дипломатические отношения с нами под давлением немцев. Все жаждали узнать, как складываются военные действия. А вести были тяжелые, несообразные со всеми нашими довоенными представлениями.

Коллаборационистская пресса взахлеб вопила о головокружительных победах гитлеровских войск. Но, несмотря на это, с первых же дней войны в полпредство стали приходить французские рабочие с просьбой дать им возможность поехать в СССР и вступить в Красную Армию. Стали поступать и письма от русских эмигрантов с просьбами о зачислении в Красную Армию. Порыв этих людей много значил для нас в тот момент.

Уже 23 июня отец каким-то образом узнал о том, что гитлеровцы взяли штурмом наше генконсульство в Париже и отправили его сотрудников в Германию. Опасаясь, что в Виши нас ожидает примерно /132/ такая же участь, он в тот же день распорядился, чтобы начали сжигать документы. Всего три этажа маленького здания занимало полпредство, а документов и досье оказалось столько, что пришлось жечь их во дворе. Двое суток вместе со своими сверстниками я ворошил горящие бумаги кочережкой от декоративного камина нашей квартиры.

25 июня жена одного из сотрудников родила мальчика, но забрать ее сразу же из родильного дома было, естественно, невозможно. 27 июня в родильный дом увезли еще одну роженицу. На ее мужа, дежурного коменданта полпредства, было страшно смотреть. Переживали все – успеет ли она родить до того, как окончательно прервется связь полпредства с внешним миром?

Мы уже знали, что ведущие министры французского правительства уехали в Париж, чтобы договариваться с гитлеровцами о совместных действиях. Вокруг полпредства плотным кольцом встали молодчики из фашистской организации "Компаньон де Франс", гитлеровские шпики. Стало известно, что из Парижа для наблюдения за полпредством прибыли около 200 эсэсовцев. Это была осада.

Утром 30 июня отца пригласил к себе адмирал Дарлан, который занимал в правительстве Виши пять министерских постов, в том числе и пост министра иностранных дел, и заявил, что правительство Франции разрывает дипломатические отношения с СССР.

По возвращении из канцелярии Дарлана отец приказал немедленно собрать в полпредстве всех советских людей с семьями и взять с собой лишь самые необходимые вещи. Уже через полчаса помещение полпредства и двор были забиты людьми. В первую очередь размещали женщин с маленькими детьми. Делались попытки достать хоть какое-нибудь продовольствие. (В то время даже дипломаты в Виши получали скудные продовольственные пайки.)

Всех тревожила мысль: как доберемся до Советского Союза? Отец связался с посольством США и просил защищать наши интересы в Виши, но ему пообещали лишь запросить об этом правительство США.

В середине дня из министерства иностранных дел прибыл представитель протокольного отдела. Он заявил, что по личному распоряжению Петена полпредству будет предоставлен специальный поезд для выезда из Франции. Поезд отойдет этой же ночью из Виши в Пор-Вандр, неподалеку от испанской границы. Это означало, что полпредство теряет последнюю нить связи с местным дипломатическим корпусом, а практически и любую связь с внешним миром.

Отец протестовал, требовал дать ему время договориться с каким-нибудь посольством, чтобы оно взяло на себя представительство наших интересов. Протокольщик отвечал, что ничего не может обещать, и ушел.

В эти последние часы нашего пребывания в Виши жизнь в полпредстве кипела. Каждую минуту возникали новые проблемы. Пришли трое неизвестных, говорили по-русски. Это была пожилая пара и довольно молодой человек. Представились коминтерновцами, выходцами из Польши. Просили взять с собой в Советский Союз – во Франции их ждала неминуемая смерть. Кто-то из наших опознал этих людей. Отец решил рискнуть, им выдали документы как сотрудникам полпредства. К отцу подошел один из наших сотрудников, высокий немногословный человек. Доложил, что осталось незавершенным одно важное дело – французские антифашисты ждут встречи с ним. Он сказал, что выберется из полпредства по крышам и тем же путем вернется. Отец, подумав с полминуты, разрешил. Этот человек ушел. Из родильного дома привезли женщину с новорожденным. Конечно, не просто было соз-/133/ дать для малыша и матери хоть какие-то сносные условия. Под вечер благополучно вернулся наш сотрудник.

Часов в одиннадцать вечера нас стали грузить в машины, отвезли на вокзал. Перрон был оцеплен. Наскоро разместились по купе. Выяснилось, что нас сопровождает французский протокольщик, полноватый человек с баронским титулом и кислым выражением лица.

Уже к утру мы приехали в Пор-Вандр. Но из вагонов нас не выпустили. Локомотив оттащил нас на запасной путь, отцепился и ушел. Вокруг наших вагонов выстроились цепью французские жандармы. Южное солнце беспощадно раскалило крыши и стены вагонов. Уже к полудню первого дня оказалось, что в титанах кончилась вода. Проводники заперли туалеты и исчезли. В наших вагонах подняли плач дети, не выдержали напряжения и некоторые женщины. Женщин как-то успокоили, а детям не объяснишь, что война...

К вечеру появился протокольщик. Отец в очень резкой форме протестовал против издевательства над женщинами и детьми, требовал, чтобы нам создали нормальные условия. Протокольщик обещал сделать что-нибудь, оставил кипу утренних газет и снова исчез.

Все набросились на газеты, хотя и знали, что сообщения с фронтов будут лживыми, не заслуживающими доверия. А откуда взять другие? Все надеялись прочесть хоть что-нибудь между строк. В газетах был отчет о нашем отъезде из Виши, но какой! Газета "Матэн" писала, что перед погрузкой в вагоны советский посол был мрачен. Его развлекала как могла свита гитаристов и балалаечников, играли "Из-за острова на стрежень" и другие казацкие песни...

Сейчас, наверное, над такой чепухой можно было бы и посмеяться, а тогда мы буквально взвыли от досады. Воображению продажного писаки помогла разыграться маленькая бытовая деталь: к чемодану одного из наших сотрудников была привязана его любимая мандолина.

К вечеру вновь появился протокольщик, с ним пришел и кто-то из проводников. На пару часов дали воду, затем снова закрыли туалеты. На этот раз мы позаботились о том, чтобы создать хоть самый минимальный запас воды на будущее. Женщины помыли маленьких детей.

Мы простояли в Пор-Вандре трое суток. Воды все время не хватало, дети и женщины измучились. Наши запасы продовольствия подходили к концу.

Французский протокольщик все время куда-то исчезал, будто бы связывался с Виши. На четвертый день он сказал, что нас повезут в Пиренеи, еще дальше к испанской границе, в курортное местечко Тюйес-ле-Бен. А что будет дальше, пока что неизвестно.

Путь в Тюйес пролегал по величественному горному склону. Везли нас в крохотном поезде зубчатой железной дороги. Перевалив через перевал, мы оказались на дне глубокого ущелья, поросшего ароматнейшим хвойным лесом. Нас разместили в корпусах водолечебницы, на берегу ледяного горного потока. Это было место феерической красоты. Из бурлящей воды этой речки, играя, вылетали, как мячики, форели. После трехдневных мучений в раскаленных вагонах умиротворяла душу прохлада горных ночей, от невеселых мыслей отвлекал несмолкаемый треск мириадов кузнечиков и цикад.

Кормили нас довольно скудно. Постоянно за нами наблюдали жандармы и какие-то личности в штатском. На второй день появились раскрашенные девицы откровенного предназначения, бросавшие на наших мужчин зажигательные взгляды. Вишисты явно прощупывали наших людей в надежде, что хоть кто-нибудь откажется от возвращения на Родину. Никто не отказался. Отец потребовал убрать девиц, и они исчезли.

Почему вдруг такая перемена отношения к нам? Потом выяснилось, /134/ что французский посол в Москве и все его сотрудники отказались возвращаться в Виши, уехали в Америку. Вишисты хотели как-то уравновесить неловкое положение.

До самого конца июля мы пребывали в Тюйес-ле-Бене в полной неизвестности в отношении своей дальнейшей судьбы. Отец организовал занятия для наших людей. Сам читал лекции по истории и философии. Занятия отвлекали людей от тяжелых мыслей.

В конце июля приехал представитель шведского Красного Креста Бернадотт и сообщил, что при посредничестве шведского правительства достигнута договоренность о нашем возвращении на Родину в обмен на сотрудников посольств держав "оси". Возвращение предстояло по маршруту Марсель – Милан – Белград – София. На болгаро-турецкой границе должен был произойти обмен. Мы были счастливы.

В последних числах июля мы покидали Тюйес. Несколько рабочих-испанцев, бывших бойцов республиканской армии, помогали нам грузиться в вагоны. Они знали, кто мы, и старались приободрить нас, говорили:

– Германия напала на Россию в тот же день, что и Бонапарт. И пусть между этими датами 129 лет, в таком совпадении плохое предзнаменование для Гитлера.

У испанцев был изможденный вид, наверное, они голодали. Отец незаметно передал им крупную сумму личных денег, сказал, чтобы поделились с товарищами. Тепло попрощавшись с испанцами, мы тронулись в дальний путь.

Бернадотт предупредил, что в Италии нас передадут германской охране. На следующее утро мы покинули Францию, а вернее, попали в город Ментону, захваченный у французов итальянцами. За окном – мешанина из французских и итальянских названий. Поезд остановился. Все примолкли. Немедленно в вагоны вошла эсэсовская команда и начала досмотр, оставив у дверей часовых. Мы были на территории воюющего с нами государства и сразу почувствовали перемену обстановки. Досмотр не мог не встревожить нас: в старой шляпной коробке Лидии Александровны под вуалетками и всякой дамской дребеденью лежала крупная сумма казенных денег. По распоряжению отца они были сняты с текущего счета полпредства через два дня после нападения Германии на Советский Союз. Другого сейфа у нас просто не было.

В дверь нашего купе громко постучали.

– Самое простое и естественное будет и самым верным, – сказал отец Лидии Александровне, – займись-ка содержимым картонки.

Лидия Александровна начала с самым небрежным видом копаться в своих аксессуарах. Эсэсовец приказал открыть чемоданы, а шляпной коробкой с пестрыми тряпками не поинтересовался.

Мы очень волновались за ехавших с нами по советским документам коминтерновцев, но на них не обратили внимания. Видимо, у немцев были списки, составленные при нашем отъезде из Виши, а там удалось вписать в них коминтерновцев. Немцы не взяли ничего. Когда досмотр окончился, в дверях остались часовые. Отец протестовал против присутствия солдат. Бернадотт, сопровождавший нас до турецкой границы, договорился с немцами, чтобы они ехали в отдельном вагоне.

По Италии нас возили долго. Это было какое-то беспорядочное движение – то на юг, то на север. Ни проводники, ни Бернадотт не могли объяснить, зачем это было нужно. Когда поезд останавливался, на перронах не было ни души. Перроны оцеплялись карабинерами. Даже если поезд останавливался всего на несколько минут, в вагонах тут же закрывали окна. В конце июля в Италии – адская жара. Вагоны накалялись, дышать становилось нечем. Сразу поднимался детский /135/ плач. Дети страдали не только от жары, но и от вынужденной неподвижности. Матери извелись с ними.

Когда поезд пришел в Верону, проводник нашего вагона сказал отцу, что паровоз уйдет забрать воду и остановка продлится более получаса. Приказано запереть двери, но если синьор успеет вывести из вагона нескольких ребят, то тут уж ничего не поделаешь... Едва вагон остановился, как мы с отцом соскочили на перрон и стали снимать с подножки малышей. Одного отец взял на руки, вся компания двинулась посмотреть на паровоз. Подбежали карабинеры в темных мундирах, окружили нас и потребовали, чтобы мы вернулись в вагон. Отец по-французски сказал, что он советский посол, что это его дети и, если у жандармов есть такие права, они могут стрелять в него. Карабинеры отступили, и мы пошли дальше по перрону.

Внезапно к нам быстрым шагом подошел немецкий солдат. Это был немолодой человек в очках. Поравнявшись, он сказал на своем языке:

– Да здравствует мировая революция!

Отец ответил ему также по-немецки:

– Да здравствует революция в Германии!

Долго гулять нам не дали, но эпизод с немецким солдатом поправил настроение.

На югославской границе сошли итальянские проводники. Вид бедных жилищ поведал, что мы снова в славянской Европе. В Югославии поспевали хлеба. В полях работали крестьяне, одетые по-нашему. Для нас это была желанная перемена. Мы продвигались к дому, на восток, были на земле дружественного югославского народа, не склонившего головы перед захватчиками. Очень скоро мы увидели, что железнодорожники приветствуют нас, прижав к плечу сжатый кулак. О нас знали, стремились выказать солидарность.

Через Югославию нас провезли почти без остановок. После 6 апреля, дня германской оккупации, в стране еще оставалось довольно много гитлеровских войск. Эшелоны с немцами шли в том же направлении, что и наш маленький состав. На некоторых станциях мы узнавали воинские эшелоны, которые обогнали нас несколькими часами раньше. Их перебрасывали на Восточный фронт. Молодые крепкие парни пели, играли на губных гармониках. Они были веселы, уверены в себе.

На запасных путях некоторых станций стояли убранные увядшими ветками пассажирские составы без паровозов. Вокруг них слонялись одетые по-городскому молодчики. Это были четники и усташи, добровольно собравшиеся на Восточный фронт. Видеть их было неприятно. Но что-то подсказывало, что эти типы у вагонов с ветками чувствуют себя не в своей тарелке. Позже нам стало известно, что начавшееся сразу же после нападения Германии на Советский Союз всенародное вооруженное восстание в Югославии вынудило немцев задержать большую часть этих "добровольцев" для выполнения полицейских и карательных функций в собственной стране. Те же, что попали на Восточный фронт, встретили свой бесславный конец в сталинградском котле.

Болгарскую границу мы пересекали ночью. А утром запела душа: за окном на зеленых лугах паслись мирные ослики, по дороге степенно шествовал поп в черной рясе, каких я немало видел в Москве в годы детства. Повеяло чем-то своим от вида этого болгарского батюшки.

Наш поезд подходил к небольшой станции. На перроне, кроме солдат, никого не было. Но солдаты стояли не цепью, не строем. Все смотрели в нашу сторону, у некоторых в руках были какие-то свертки. Сомнения не было: они встречали нас! Не сговариваясь, мы высы- /136/ пали на перрон. Но тут же из своего вагона выскочили немцы. Орудуя прикладами, они затолкали нас назад в вагоны. К ним бросились болгарские солдаты, оттеснили их в сторону. Туда побежал и молодой болгарский лейтенант, начал что-то доказывать немецкому офицеру.

Увидев такое, мы снова высыпали на перрон. Болгары оставили немцев и сгрудились вокруг нас. Начались рукопожатия, восторженные возгласы на двух языках. Немцы, помявшись, ретировались в свой вагон. Только двое или трое поглядывали на происходящее, стоя на подножках.

Оглушенные радостью братания, мы сначала не могли разобрать ни слова по-болгарски. Ясно было одно – нас окружали братья. Немного придя в себя, мы засыпали болгар вопросами о положении на фронте. Из их ответов мы поняли, что идут тяжелые бои, с речью выступал Сталин. Оглянувшись на лейтенанта, один из солдат вытащил из-за пазухи бумажный сверток. Там были номера нелегальной коммунистической газеты "Работническо дело" и листовки. В них были наши сводки с фронтов. Для нас это были бесценные документы.

На перроне продолжалось братание. Спустились наши женщины. Солдаты стали передавать им какие-то вещи. Оказалось, что это столь нужные нам хлеб, мыло, спички, соль, еще какая-то снедь, завернутая в домотканые полотенца. С тех пор как мы выехали из Италии, нам практически не давали еды. Свою радость мы от болгар не скрывали.

До Софии ехали без остановок, любовались видами пологих Балканских гор. Весть о нашем приближении опережала нас. На маленьких станциях люди ждали наш поезд, приветствовали нас. На одной станции болгарский священник широким крестом благословил наш поезд.

В Софию приехали к вечеру. На этот раз вокзал был пуст. Видимо, на перрон никого не пускали. Но вот появился консул из нашей миссии – в сопровождении какого-то болгарского полковника, как мы поняли, из службы безопасности. Консул говорил, а полковник слушал. Мы узнали, что обмен интернированными состоится по следующему плану: в тот момент, когда мы будем пересекать болгаро-турецкую границу с запада, состав с немцами пересечет ее с востока. Наших дипломатов из Берлина и Рима уже разменяли на часть немцев и итальянцев. Но германского посла и группу его сотрудников наши придерживают, ждут, пока мы подтянемся к турецкой границе. Большой радостью было узнать, что Льва Петровича немцы отдали, хотя и в самый последний момент.

В пограничном Свиленграде мы стояли дней десять. Условия военного времени помешали нашим властям своевременно доставить посла Шуленбурга и его группу к турецкой границе.

Наконец в первых числах августа нам объявили, что немцев подвезли к болгарской границе. На следующий день состоялся обмен. Утром наш поезд, от которого отцепили вагон с конвоем, продвинулся на полукилометровую ничейную полосу. На параллельную колею выкатили вагоны с германскими дипломатами. По обоим поездам со списками в руках ходила целая комиссия. Там были советский консул из Стамбула, Бернадотт, французский протокольщик, проскучавший весь путь в конвойном вагоне, болгарские, турецкие и германские представители. Оформление длилось часа два-три.

Но вот поезд тронулся и подполз к турецкой пограничной станции. Одновременно ушел на запад и состав с немцами.

Наш консул предложил воспользоваться машиной, чтобы доехать до Стамбула. Остальные сотрудники продолжали путь в поезде. Путе- /137/ шествие в поезде нам порядком надоело, поэтому предложение консула было принято с энтузиазмом.

В Стамбуле нас разместили на борту советского теплохода "Сванетия", который был задержан турецкими властями в начале войны. Но все равно это была советская территория. Какое это уютное чувство – чувство Родины! Мы наслаждались ощущением свободы, безопасности и комфорта в течение суток. Отоспались, отъелись, больных осмотрел судовой врач. С палубы теплохода были видны купола и минареты стамбульских мечетей. Отвесное солнце глубоко просвечивало воду. Однако было жаль, что на крутой и частой волне Босфора плясал полный набор портового мусора – щепки, бутылки, окурки, обглоданные виноградные кисти, другие всевозможные объедки.

Через пролив переправились на катере и снова разместились в вагонах. Замелькали неприбранные вокзалы, убогие мазанки и лачуги. На станциях увидели много военных. Одежда на солдатах была ветхая, изодранная. Кто-то из наших стал подшучивать над этим. Но отец возразил, что у турок миллион человек под ружьем, не считаться с турецкой армией нельзя.

Мы призадумались. 18 июня, всего за четыре дня до нападения Германии на Советский Союз, был подписан германо-турецкий договор "О территориальной неприкосновенности и дружбе". Наш консул рассказывал, что турецкая печать беззастенчиво вторила геббельсовской пропаганде. Гитлеровцы подталкивали Турцию к войне против нашей Родины. Как поведет себя эта страна, непосредственно примыкающая к нашему кавказскому тылу?

Построенная немцами чуть ли не при жизни Бисмарка Анатолийско-Багдадская железная дорога пробивала отвесные скалистые горы сотнями тоннелей. Когда поезд влетал в тоннель, все купе заполнялось едким дымом. Держать же окна закрытыми было немыслимо из-за несусветной жары. Приходилось неотступно дежурить у окна, захлопывая его перед каждым тоннелем. Частички сажи из паровозной трубы засоряли глаза.

До советской границы оставалось уже немного – километров 200, как возникло новое осложнение: нас высадили из вагонов и предложили пересесть на грузовики. Оказалось, что турецкие военные, ссылаясь на интересы безопасности, приказали разобрать железнодорожные пути в направлении СССР.

Эрзурум, Карс – какие знакомые названия городов! Мы пересекали район, некогда принадлежавший России. Запомнился привал около источника с холодной питьевой водой. К нашему удивлению, выяснилось, что пожилые люди в этом районе еще помнили русский язык и неплохо объяснялись на нем.

Поздним вечером мы добрались до советской границы.

При виде наших пограничников в зеленых фуражках у многих на глазах блеснули слезы радости. Проверка документов длилась недолго. Пограничники рассказали о положении на фронтах. По общему мнению, перелом в боевых действиях был не за горами. Мы узнали, в каком тяжелом состоянии прибыли в Ленинакан две недели назад наши интернированные из Германии. Оказывается, мы ехали чуть ли не с комфортом.

Здесь же, в Ленинакане, к слезам радости стали примешиваться и слезы расставания. Многие мужчины из нашей колонии получили предписание явиться в ближайшие воинские части.

Путь в Москву занял несколько дней. Курск и Орел уже бомбили по ночам. Кое-где на путях догорали разбитые товарные вагоны. На шпалах горела разлитая нефть.

18 августа прибыли в Москву. Город изменился. Фасады домов /138/ в центре были размалеваны зеленой и коричневой краской. Кремль, Генштаб и другие важные объекты закамуфлированы маскировочными щитами. Все стекла в окнах крест-накрест заклеены бумажными лентами – чтобы не разлетались от ударной волны. Под деревьями московских бульваров лежали "колбасы" – так москвичи называли аэростаты ПВО.

В первый же день по прибытии в Москву подвели берлинские брючки-гольф. В метро меня взяли в клещи две женщины – одет как немец, наверное, шпион. Мой до крайности изнуренный, худосочный вид, однако, к особенно крутым мерам не располагал. Одна из женщин запричитала:

– Изверги фашистские, детей забрасывают, до чего дошли!

Меня сдали милиционеру на станции Арбатская. Он расспросил, в какой школе я учился, как звали директора. Я ответил, рассказал, как ехал по всей Европе. Меня скоро отпустили.

По ночам мы с отцом дежурили на крыше его дома на Большой Калужской улице (ныне Ленинский проспект). Аэростаты поднимались на тросах ввысь, выли сирены воздушной тревоги, грохотали бомбы, с неба, жужжа, валились увесистые осколки. Путешествие вокруг Европы стало забываться.

==

ГОДА четыре назад я провожал в аэропорту Шереметьево делегацию коллег из болгарского Министерства иностранных дел. Чтобы скоротать время, рассказал, как впервые побывал в Болгарии летом 1941 года. Поскольку память – вещь несовершенная, поинтересовался:

– Что это была за нелегальная газета, которую нам передали болгарские солдаты? Буквально перед глазами заголовок "Работническо дело", издавалась ли она тогда?

Один из болгарских дипломатов сказал:

– Это могло быть только "Работническо дело". В конце июля – начале августа 1941 года нам, комсомольцам, проживавшим возле станции (он назвал ее, но название не удержалось в памяти), поступил приказ от местной подпольной организации коммунистической партии – собрать соль, табак, спички, мыло, другие предметы первой необходимости для эшелона с интернированными русскими. Все это и было вам передано через солдат вместе с газетой.

Болгарский товарищ говорил буднично, без эмоций, и это можно понять. Для него сбор вещей для интернированных русских был лишь мимолетным эпизодом. А для меня эта давняя история вдруг получила неожиданное продолжение. Жизнь время от времени напоминает, какие крепкие нити тянутся к нам из прошлого, какой глубокий небанальный смысл в старой истине, что мир тесен...

07/07/2008

[ Home ]