|
|
|
[zhistory] Воспоминания адмирала
Амелько Н.Н. были размещены на сайте
Часть 2. Война 22 июня. О начале войны я узнал в трамвае, когда ехал из поселка Урицкий домой к жене, как мы говорили, в гости (на увольнение). Рядом сидящий со мной мужчина тихим голосом сказал, что немцы напали на нас, и об этом сейчас будут говорить по радио. Подходя к своему дому, я увидел толпу людей и жену с собакой (у нас был белый шпиц). Все стояли около громкоговорителя на столбе. Выступал Молотов и говорил, что началась война.О приближении войны мы уже знали довольно точно. 18 июня я с кораблем и курсантами был в Таллинне. Вечером с преподавателем училища, который руководил практикой, капитаном II-го ранга Хайнацким мы были в ресторане “Конвик”, что на улице Торговая. Вдруг приходит шифровальщик и шепчет мне, что пришла шифрограмма из Москвы, зашифрована моим командирским кодом. Срочно пошел на корабль, достал из сейфа командирский код н расшифровал: “Флотам боевая готовность. Всем кораблям немедленно возвратиться в свои базы по месту постоянной дислокации”. Дал команду срочно готовить корабль к выходу. Механик Дмитриев доложил о готовности. Затем старший помощник командира корабля, в свою очередь, получив доклады от командиров боевых частей и боцмана Ветеркова, кстати, прекрасного специалиста сверхсрочника, старше меня по возрасту, доложил: “Корабль к бою и походу готов”. Снялись с якоря и швартов и пошли в Кронштадт. Явился к командующему В.Ф. Трибуцу. Он говорит: — У тебя постоянное место дислокации — Ленинград, около училища. Я доложил, что мне нужно погрузить уголь. — Хорошо, вставай к угольной стенке, грузи уголь под “завязку” и бань (чисти) котлы. И добавил: — Дело пахнет войной, можешь съездить домой и распорядиться по семейным вопросам. После погрузки угля — а это процедура длинная по времени — весь личный состав с корзинами и лопатами с берега по сходням бегает на корабль, загружает уголь в люки угольных ям и чистит котлы, я катером дошел до Ораниенбаума, потом электричкой до поселка Урицкий и далее трамваем до дома. Вот в это время мне сосед и сказал, что началась война. Дома я сказал жене, что эта война будет пострашнее финской. Решили, что Таточка (так я звал жену) поедет к родным в Москву. Ночевать дома я не остался, вернулся на корабль и послал писаря корабли — очень расторопный старшина — в Ленинград доставать билет для жены на поезд в Москву. Через два дня уже с билетом на поезд провожал жену. Жили мы на окраине города за Кировским заводом, до Московского вокзала очень далеко, но писарь в гостинице “Европейская” достал машину “линкольн”. На вокзале столпотворение. Узнали, где стоит состав, который будут подавать для посадки, и на каком пути. На “линкольне” с Литовской улицы через служебный вход мы въехали прямо на перрон, а в это время уже подавали задним ходом состав для посадки. Люди на ходу бросились к вагонам, входы в вагоны уже забиты людьми. Тогда мы с писарем подняли мою Таточку на руки и впихнули в окно вагона на верхнюю полку. Попрощались, и увидел я ее только через три с половиной года. Грустный я поехал на корабль. Таллиннский переход. В конце сентября 1939 года для кораблей Балтийского флота главной базой и местом основных сил базирования стал город Таллинн — столица Эстонии,Получил приказ действовать согласно мобилизационному плану, по которому я должен был войти в состав бригады шхерных кораблей, место сбора — город Тронзунд, если идти в Выборг со стороны моря. У Тронзунда канал узенький, а я решил встать к причалу носом на выход. Стал разворачиваться, нос корабля уперся в причал, а корма — в противоположный берег. Тросами, брашпилем и лебедками все-таки развернул корабль. Возился долго, сломал одну лебедку. Потом нашел штаб формируемой бригады, представился командиру — капитану 1-го ранга Лазо. А он говорит: — Хорошо, что ты развернулся на выход, поступил приказ “Ленинградсовету” возвратиться в Кронштадт, а потом идти в Таллинн Б распоряжение штаба Минной обороны. Наступило утро 22 июня 1941 года. Учебный корабль “Ленинградсовет”, которым командовал автор этих воспоминаний, находился в г. Кронштадте. Срочно на корабле установили два зенитных орудия 76-мм калибра на носу и на юге (на корме) и четыре крупнокалиберных пулемета “ДШК” на турелях. До середины июля корабль сделал четыре похода из Кронштадта в Таллинн с пополнением боеприпасов, продовольствия, военного снаряжения для его защитников. Это потребовалось потому, что 5 августа 1941 года войска 48-й немецкой армии рассекли 8-ю армию Северо-Западного фронта и вышли к побережью Финского залива, полностью блокировав Таллинн с суши. В конце июля корабль “Ленинградсовет”, будучи в Таллинне, стоял у причала Купеческой гавани и на нем разместился штаб Минной обороны Балтфлота. Командующим этого объединения был вице-адмирал Ралль Юрий Федорович, начальником штаба — капитан 1-го ранга А. И. Александров, зам. начальника штаба — капитан II-го ранга Поленов, все они, а также флагманский штурман Ладинский, минер Калмыков и другие специалисты штаба Минной обороны размещались и жили на “Ленинградсовете”. Три недели продолжалась оборона Таллинна: 10-й стрелковый корпус 8-й армии, подчиненный Командующему флотом адмиралу Трибуну, отряд морской пехоты, сформированный из личного состава кораблей (в него вошли и 20 человек из экипажа “Ленин-градсовета”), полк латышских и эстонских рабочих, поддерживаемые артиллерией кораблей и авиацией флота упорно отстаивали столицу Эстонии и базу флота. Ожесточенные бои на подступах к городу продолжались до 27 августа, но силы были не равны. Против защитников Таллинна противник сосредоточил четыре пехотные дивизии, усиленные танками, артиллерией и авиацией. Начался обстрел кораблей артиллерией и минометами. Корабли вышли от причалов на внутренний рейд, а потом на внешний. 26 августа начальник штаба Минной обороны вызвал меня и сказал, что получен приказ ставки ВГК перебазировать флот в Кронштадт и Ленинград. Он передал мне портфель с деньгами и письмом к своей дочери и попросил меня (командира “Ленинградсовета”, старшего лейтенанта Амелько Н.Н.) по прибытии корабля в Ленинград передать этот портфель его дочери. Сказал, что штаб с корабля уходит, пойдет на других кораблях, а мне приказал выйти на рейд, получить указания, когда и как уходить. Я спросил , на каком корабле пойдет он, начальник штаба. Он ответил, что на эскадренном миноносце “Калинин”. Я возразил ему, что у него больше вероятности дойти до Кронштадта. А он ответил, помню дословно: “Нет, ты дойдешь, а я — нет”, — фатальное предчувствие. Все офицеры штаба сошли с корабля, а я стал пробираться к выходу из Купеческой гавани на рейд, благополучно пробрался через взрывы снарядов при выходе из гавани, маневрируя на рейде среди других кораблей. На моих глазах снаряд попал в крейсер “Киров” и у трапа на правом борту вспыхнул пожар. Я не видел личного состава на верхней палубе крейсера и поэтому дал семафор на крейсер: “Командиру — у вас горит трап на правом борту”. Потом увидел, как пожар начали тушить.27 августа к борту “Ленинградсовета” подошел катер МО, с него на борт перешел капитан III-го ранга Ковель с пакетом и представился штурманом четвертого конвоя. Командиром конвоя был назначен капитан 1-го ранга Богданов. Ковель остался на корабле, а катер МО отошел от борта с Богдановым, больше я его не видел. Вскрыв пакет, узнал, что “Ленинградсоветя будет головным в 4-м конвое, для противоминного охранения выделяются четыре тральщика, переоборудованные в буксиры, то есть две пары с тралами “Шульца”, в конвое будет 14 единиц транспорта с войсками и три подводные лодки-малютки”. Выход с рассветом по команде. Ночью подошли тральщики-буксиры, транспорта тоже подходили на внешний рейд. С рассветом 28 августа с “Кирова” получил семафор: “4-му конвою построиться и выходить”. Штурман Ковель и штурман “Ленинградсовета” проложили на карте курсы перехода, как было указано в пакете. Я передал приказ тральщикам построиться и дал курсы. В это время к борту корабля подошли два катера “КМ” — это разъездные катера штаба флота, с их командирами я был знаком и раньше: они были в Ленинграде в Учебном отряде обеспечении практики курсантов училища имени М. В. Фрунзе. Командиры — мичманы катеров стали просить меня: “Товарищ командир, возьмите нас с собой, нас бросили, и мы не знаем, как и куда идти”. Я согласился, дал указание своему старшему помощнику Калинину поставить их на бакштов (катера маленькие, около 10 тонн водоизмещения), подали им пеньковый трос с кормы, и они встали “на буксир”. У острова Воиндло наш четвертый конвой выстроился и начал движение. Миновали остров Кери, в тралах начали рваться мины, подорвался один из тральщиков, политрук Якубовский взрывной волной с одного из тральщиков был выброшен на борт “Ленинградсовета”, попал на брезентовый тент и почти не получил серьезных травм. У нас осталась только одна пара тральщиков, но протраленная полоса была настолько мала, что идущие в кильватер транспорта не могли точно ее придерживаться и начали подрываться на минах. Транспорта и корабли все время подвергались атакам бомбардировщиков Ю-87 и Ю-88. Два катера, которые у меня были на бакштове, подбирали плавающих людей с кораблей и транспортов и высаживали на “Ленинградсовет”. Где-то на траверзе Юминда мы увидели горящий н тонущий транспорт “Веронияв, на котором эвакуировались в основном служащие штаба флота. Наши катера подобрали и привезли на борт несколько десятков людей — мужчин и женщин. Около нашего борта мы увидели плавающую девушку в одной рубашонке, которая держалась за большой чемодан. Когда мы ее вытащили на борт, это оказалась кассирша из таллиннской таможни, эстонка, а чемодан был набит эстонскими кронами. Когда ее спросили, зачем эти деньги, она ответила, что отвечает за них. Старпом выбросил этот чемодан за борт, накинул на нее свою шинель, потом ее переодели в рабочее матросское обмундирование. Баталер н начхоз корабля переодевали всех, кого катера подбирали и высаживали к нам на борт. Вскоре мы подошли к Нарген-Порколаудскому минному рубежу. В это время с правого борта нас обгоняла эскадра, прошли четыре тральщика “БТЩ”, за ними ледокол “Сууртыл”, на котором, как выяснилось, эвакуировалось эстонское правительство, главой которого был Иван Кебен. За ледоколом шел крейсер “Киров” под флагом командующего флотом Владимира Филипповича Трибуца. Они проходили настолько близко, что комфлот в мегафон закричал: “Амелько, как у вас дела?”. Я не знал, что ответить, и пока я думал, они уже удалились, и кричать было бесполезно. За “Кировым” шел лидер эскадренных миноносцев “Яков Свердлов”. В это время с “Кирова” наши сигнальщики прочли семафор: “Впереди по носу “Ленинградсовета” перископ подводной лодки. “Яков Свердлов”, выйти я пробомбить”. Последний дал “шапку” дыма. Это значит, что увеличил скорость, вышел из строя и прошел мимо “Ленинградсовета” метрах в 20—30. На мостике я увидел командира — Александра Спиридонова. С ним я был хорошо знаком до войны, мы были в одном отряде и, находясь в Таллинне, неоднократно встречались. Он был холостяком, и мы его считали “пижоном”. Мы, молодые офицеры, не носили выдаваемые нам морские фуражки, а заказывали их в Таллинне на улице Нарва-Манту у Якобсона, тужурку и брюки — в мастерской в Вышгороде у эстонца-портного. Где-то в середине августа ко мне на корабль зашел Саша Спиридонов и предложил заказать шинели из касторовой ткани.Я предположил, что раз он говорит о шинели, видимо, скоро мы будем переходить в Кронштадт, а вот дойдем ли? Спиридонов мне говорит: — Ну, знаешь, тонуть в касторовой шинели приятнее, чем в той, которую нам выдают. Так вот, проходя мимо меня, Спиридонов, стоя на мостике в тужурке, белой рубашке с галстуком, в фуражке от Якобсона, при кортике и с сигарой во рту, в мегафон крикнул: “Коля! Будь здоров!”. Я ему ответил: “Ладно, чеши Саша!”. Пройдя несколько кабельтовых впереди меня, его корабль взорвался на мине и затонул. Легенда о том, что “Яков Свердлов” прикрыл крейсер “Киров” от торпеды, выпущенной подводной лодкой, не соответствует действительности — он подорвался на мине. Место “Якова Свердлова” в кильватерном строю заняли два миноносца, а за ними подводная лодка С-5, которая, не доходя до нас, взорвалась. Катер МО-4 подобрал пять человек, в том числе Героя Советского Союза Египко, четырех матросов катер высадил к нам, а Египко остался на катере, остальной личный состав погиб — на подлодке сдетонировали торпеды. Начало уже темнеть. В это время крейсер был далеко впереди и вел огонь главным калибром по торпедным катерам противника, вышедшим из финских шхер. Мы катеров не видели. Подошли к месту гибели “Якова Свердлова”, на воде мелькали огоньки — это подавали сигналы матросы и офицеры, которых подбирали катера и привозили к нам на борт. Надо пояснить, что личный состав кораблей был в жилетах, которые надувались при падении в воду. На жилетах от батареек зажигались лампочки. У каждого жилета был также свисток, и попавший в воду свистел, привлекая к себе внимание. Вторая пара тральщиков, за которыми мы шли, тоже взорвалась на минах. К 22 часам видимость уменьшилась до 200 метров. Чтобы не подорваться на минах, мы приняли решение до рассвета встать на якорь. К нам стали подходить малые суда и буксиры, просили разрешения стать к “Ленинградсовету” на буксир, так как глубина была большая и их якорные цепи не позволяли самим встать на якорь. С рассветом мы обнаружили около восьми судов, стоящих за нами на бакштове, друг за другом. Снялись с якоря, оттолкнув от борта шестами две плавающие мины, начали движение к острову Гогланд. За “Ленинградсоветом” в кильватер шли военный транспорт “Казахстан”, плавучий завод “Серп и молот” и еще два транспорта. Начались непрерывные бомбежки транспортов, которые были крупнее “Ленинградсовета”. “Казахстан” загорелся, но личный состав во главе с капитаном Загорулько справился с пожаром и повреждениями, и транспорт дошел до Кронштадта самостоятельно. “Серп и молот” погиб. Из конвоя остался один “Ленинградсовет и три подводные лодки-“малютки”, которые погрузились и под перископом шли за нами. Тогда “юнкерсы” набросились на “Ленинградсовет”, прилетали группами по 7—9 самолетов, кружили над нами и по очереди пикировали на корабль. Высота разрывов наших снарядов заставляла их кружить и по очереди сбрасывать бомбы. Если внимательно следить, то можно увидеть, когда отрываются бомбы от самолета, и отворотом корабля вправо или влево, увеличением или уменьшением скорости можно избежать прямого попадания бомбы в корабль. Чем мы и занимались. Для быстрейшей реакции рулевого матроса Бизина перевели из рубки на верхний мостик, машинистам было приказано быстро выполнять сигналы на увеличение скорости или останавливать машину. Таким образом, корабль выдерживал более 100 налетов бомбардировщиков. Рядом рвались бомбы, осколки повреждали корпус, кое-кого ранили, в том числе и командира, но прямого попадания удалось избежать.Подошли к южной оконечности острова Гогланд — там маяк и сигнально-наблюдательный пост. Семафором запросили: “Каким фарватером прошла эскадра с крейсером “Киров”?” Ответа не получили. Дело в том, что врученная калька при выходе из Таллинна показывала путь северным фарватером. Но на гогландском плесе тоже была минная позиция. Я решил идти южным фарватером, очень узким проливом, называемым Хайлода. У Кургальского мыса корабли ходили редко и часто садились на мель. Но я хорошо знал этот проход и уже в вечерних сумерках благополучно его прошел и вышел в Лужескую губу. Наступила ночь. После последних яростных атак самолетов вышли из строя гидрокомпасы, а их было два — “Гео-3” и английский Спери”. Были еще английские “Гидрорулевой”, “Курсограф” — эхолот, но все они вышли из строя, остался один магнитный компас с сомнительной точностью. Короче говоря, мы потеряли место своего нахождения. Увидели проблески навигационного буя. После совещания со штурманами предположили, что это буй Демонстейнской банки. Чтобы убедиться в этом, спустили командирский катер и отправили к бую штурмана корабля Альберта Кирша. Он осторожно подошел к нему и вернулся на корабль, подтвердив наше предположение. Впереди справа увидели пожар на берегу, где была база торпедных катеров Пейпия. Таким образом определили свое место и пошли к маяку Шепелев, где необходимо было пройти точно по фарватеру, так как на этом участке все водное пространство перекрыто противолодочными сетями, на которых подвешены взрывные устройства. При подходе к этому рубежу мы периодически сбрасывали глубинные бомбы, считая возможным нахождение в этом районе подводных лодок противника, вышедших из финских шхер. Но все обошлось благополучно. Вышли на фарватер и вошли на большой Кронштадтский рейд. На рейде на якоре стоял крейсер “Киров, сыграли захождение, все встали лицом к борту крейсера, на котором тоже заиграл горн и там тоже все встали “смирно” лицом к нам. Запросили сигнальный пост, где разрешается нам встать к причалу? И получили ответ: встать к причалу Усть-Рогатки. Отдали якорь и кормой пришвартовались недалеко от линкора “Марат”, подали сходню на берег и всем поднятым “Ленинградсоветом” из воды с погибших кораблей разрешили сойти на берег. А их оказалось около 300 человек — офицеры, матросы, солдаты и гражданские. Так “Ленинградсовет” закончил переход из Таллинна в Кронштадт. Несколько человек экипажа были награждены орденами и медалями, а командир приказом Наркома Военно-Морского Флота получил первую свою награду — орден Красного Знамени, и ему досрочно было присвоено звание капитан-лейтенанта.Блокада Ленинграда. 22 сентября немцы совершили воздушный налет на корабли, стоящие в Кронштадте. Одна из бомб попала в носовую часть линкора “Марат”, сдетонировали артпогреба носовой башни, носовую часть с 1-й башней оторвало, стоящие недалеко от него корабли сорвало со швартов, в том числе и Л е н и н гр аде овет”. С возвращением в Кронштадт из Таллинна командование Балтийским флотом дало указание из числа экипажей кораблей сформировать бригады морской пехоты для отправки на помощь войскам Ленинградского фронта в обороне Ленинграда. Всего были сформированы восемь бригад. На моем корабле одну боевую смену мы сняли на оборону города еще в Таллинне. Никто из них на корабль не вернулся, а вторую боевую смену сняли в Кронштадте. На “Ленинградсовете” и других кораблях оставалось только по одной боевой смене из трех, положенных по штату, главным образом это были артиллеристы, минеры и связисты. Спали по очереди, прямо на боевых постах. 24 сентября меня на крейсер “Киров” вызвал командующий отрядом легких сил КБФ вице-адмирал Дрозд Валентин Петрович, показал директиву командующего флотом Трибуца В.Ф., в которой предписывалось заминировать корабль на случай уничтожения. Обсудили, как это сделать, и решили: в артиллерийские погреба и машинное отделение положить по две глубинные бомбы, а взрыватели держать в личном сейфе в каюте командира корабля. Затем Дрозд развернул карту и показал место при входе на большой рейд, где по сигналу “Афоризм” подорвать корабль, рядом с подорванным линкором “Октябрьская Революция”. Под диктовку В.П. Дрозда все эти действия я описал на листе бумаги, Дрозд завизировал, запечатал в конверт, на котором написал “Вскрыть лично командиру с получением сигнала “Афоризм” и действовать согласно указанию. Хранить в личном сейфе”.Вернувшись на свой корабль, я приказал заминировать корабль. Вскоре узнал, что подобные действия проделали командиры всех кораблей. За этой “работой” строго следили начальники особых отделов НКВД и докладывали вступившему в командование Ленинградским фронтом генералу армии Г.К. Жукову. В таком состоянии корабли воевали до снятия блокады Ленинграда. Г.К. Жуков командовал Ленинградским фронтом 27 дней. Некоторые исследователи ВОВ говорили и еще говорят, что Жуков “спас” Ленинград. Блокада города длилась 900 дней. Абсурдно утверждать, что за 27 дней его командования Ленинградским фронтом он спас Ленинград от блокады, тем более в начале войны. Если говорить о личностях, то это сделал Л.А. Говоров. Я хорошо знал Г.К. Жукова. Будучи командующим ТОФ, лично ему подчинялся. Признаю его как организатора остановки отступления наших войск на Волге, несмотря на жестокие методы действий Жукова при этом. И, конечно, не признаю его как “гениального” полководца, “спасшего” Россию. Известно, что все военные операции планировал маршал Василевский, а не Жуков. Россию спасли народ, наши вооруженные силы своим мужеством, не жалея жизни. В конце сентября “Ленинградсовет” был включен в отряд кораблей реки Нева. Корабль был переведен в Ленинград и поставлен на правом берегу Невы у пристани Лесопарка, с задачей поддерживать огнем 2-ю дивизию народного ополчения (2-я ДНО), которая обороняла блокадный Ленинград на левом берегу Невы напротив деревни Корчмино, сразу за заводом “Большевик”.Кроме “Ленинградсовета”, в состав отряда кораблей реки Нева входили один эскадренный миноносец типа “7-у”, канонерские лодки “Ока”, “Зея” и другие, названия которых я не помню. Наша задача — по заявкам командира дивизии народного ополчения подавлять огневые точки немцев огнем артиллерии или поддерживать огнем 2-ю ДНО, которая неоднократно пыталась взять штурмом деревню Корчмино и продвинуться в направлении на Шлиссельбург. Снарядов у нас было мало, и при поступлении заявок командир отряда разрешал выпускать только по 5—6 снарядов. Как-то вызвал меня командир 2-й ДНО к себе на командный пункт. Я перешел Неву на катере и подошел к блиндажу командира дивизии. Часовой меня остановил, расспросил и пошел в землянку. Я стою у входа и слышу, как солдат докладывает: “Товарищ комдив, к вам пришел командир парохода, который стоит на том берегу, почти против нас, фамилию я не запомнил, а звание не понял, чи капитан, чи лейтенант”. Все правильно — я был капитан-лейтенантом. Командир дивизии спросил, не мог бы я послать ночью по Неве катер и разведать, какие силы обороняют деревню Корчмино. Я дал согласие, спустил катер, старшим назначил штурмана корабля старшего лейтенанта Колю Головешкина, с ним послал боцмана Ветеркова, радиста Сеню Дурова и еще одного матроса, вооружили их пулеметами, карабинами, пистолетами, одели в маскхалаты и отправили вверх по реке к деревне Корчмино. К рассвету наши разведчики доложили, что они подошли к пристани, ползком пробрались в деревню, в которой никого не обнаружили. Нашли одну старушку, которая подтвердила, что, действительно, в деревне, кроме нее, никого нет и что два дня тому назад в деревне были немцы. Еще она рассказала, что двое суток назад к деревне подошли наши и начали стрелять, немцы открыли ответный огонь, а потом и наши, и немцы отступили, и деревня опустела. Доложили об этом командиру дивизии. Тот сказал, что в ту ночь они отступили из-за сильного огня немцев и что он следующий раз возьмет деревню. Не знаю, взял он ее или нет. По нашим сведениям, нет. Паек у нас был очень плохой. Тыл Ленморбазы решил, что “Ленинградсовет” погиб на переходе из Таллинна и снял корабль с довольствия. Но затем разобрались и довольствие возобновили. На каждого человека выдавали 250 граммов хлеба, если его можно назвать хлебом, 100 граммов подболточной муки, которой обычно поили телят, и чайную ложку сгущенного молока — это на одного человека в сутки. На берегу недалеко от места стоянки корабля проходила нейтральная полоса, там было картофельное поле. Я рискнул и послал трех расторопных матросов. Ночью они доползли и накопали картошки, “операция” прошла успешно, но удалось накопать только полмешка. Поджарили на олифе и с удовольствием съели. Рядом с пристанью, где мы стояли, была так называемая “Саратовская колония” — деревня, в которой жили немцы-колонисты. Немцы совершали налеты авиации, как правило, с наступлением темноты, летали самолеты со стороны Шлиссельбурга, а из домов этих колонистов пускали ракеты, давали целеуказания на наши объекты, на корабли. Днем мы обходили дома, пытались выяснить, кто подавал сигналы, но жители отказывались, говорили, что они этого не делали. Как-то приехал командующий Ленинградским фронтом Леонид Александрович Говоров, я ему рассказал об этом. Он приказал установить наблюдение и разрешил дать орудийный залп по домам, пускающим сигнальные ракеты. С ним был Жданов, который одобрил это решение. Следующей ночью мы зарядили 76-мм пушку, установили наблюдение за домами, и как только вылетела ракета, дали залп по этому дому и разнесли его в щепки. Дома были дачного типа. Утром пошли посмотреть — там никого уже не было. Нашли только коровьи копыта — видимо, корову убили. Из этих копыт вместе с кожей сварили замечательный мясной суп. Хватило на весь экипаж. Матросы свои 250 граммов хлеба мазали горчицей, а потом много пили воды и пухли. Чтобы не было цинги, заготавливали сосновые и еловые ветки, настаивали их и пили. В Ленинграде на Васильевском острове на 2-й линии жили отец, мачеха Анна Михайловна и сестра Александра, которая работала в аптеке. Я решил их навестить. Транспорта — никакого, пошел пешком, а это очень далеко, через Володарский мост по набережной на старый Невский проспект, через Дворцовый мост по Тучковой набережной, всего километров 15. Но дошел. Город меня поразил, на каждом шагу — замерзшие трупы, заснеженные вагоны трамваев, в сугробах троллейбусы и автобусы, Гостиный двор горит, Пассаж и Елисеевский магазин тоже в огне. По улицам бредут редкие люди, а вернее, тени. На 2-й линии у ворот каждого дома по несколько трупов. Поднялся в квартиру, вошел в комнату — отец и мачеха стоят у окна и спорят, какой пролетел немецкий самолет: мессершмидт или фоккевульф. Моему приходу были очень рады. Я им принес граммов 400 хлеба, одну головку лука и бутыль хвойного настоя. Был просто пир. В квартире из пяти комнат жили пять семей, всего одиннадцать человек, пять умерли, трое — в больнице, остались три человека. Мать говорит: — Коля, в комнате напротив — Николай Федорович, сосед, умер, а нам с отцом его не вынести к воротам .Ну, я пошел, стащил труп к воротам на улицу — там ходили военные машины, подбирали трупы и отвозили на кладбище, где складывали их штабелями. Начался обстрел города, мать говорит, что надо идти на первый этаж под арку дома. Отец возражает и не хочет спускаться — снаряды падают далеко. Я согласился с ним, хотя аесь дом дрожал, а посуда звенела. Я отдохнул немного и стал прощаться с родными — хотел засветло добраться до корабля. Часам к 20 вернулся, как говорят, “без ног^ и сутки спал. Наступил Новый, 1942-й год. Поставили в кубриках елочки и скромно отпраздновали встречу Нового года. Выпили выдаваемые нам маленькие бутылочки водки, кажется, назывались они в в осьмушками в. Я водку не пил, потому что как-то задолго до этого начхоз корабля притащил на корабль жидкость — это топливо для моторов “Паккард” с торпедных катеров, поставляемых нам американцами. Эту жидкость поджигали, бензин сгорал, так как был сверху, оставшийся “спирт” пропускали через коробку противогаза, отвинтив гофрированную трубку, а потом разбавляли водой и пили. Попробовал и я, от этой гадости меня вырвало. Да и выдаваемая водка изготавливалась из древесного спирта. Шутили, что ее делали из сломанных табуреток. С тех пор и до сегодняшнего дня я водку вообще не пью. Шампанское, хорошее виноградное вино или рюмку коньяка в гостях или когда у нас гости я маленькими глотками выпью одну, иногда две рюмки за вечер, но не больше. Мои друзья смеются и называют меня “неполноценным моряком. Нева покрылась льдом, морозы крепчали. Чтобы не вмерзнуть кораблям окончательно, нам приказали перейти в Ленинград. Мне было определено место у сада Бабушкина, напротив фарфорового завода имени Ломоносова и пивзавода “Вена”. Завод Ломоносова делал для армии саперные лопатки, ножи и гранаты, а “Вена” варила пиво из горелого зерна с бадаевских складов, подожженных зажигательными бомбами с немецких самолетов. Это горелое зерно никуда не годилось, приготовить что-либо съедобное было невозможно, а пиво получалось горьковатое, но вполне приличное. Как-то ко мне на корабль пришли директора заводов “Ломоносов и “Вена”, попросили разрешения помыться в душе. Конечно, я разрешил и в каюткомпании угостил морковным чаем. Директора поинтересовались, не смог бы я им давать для производства электроэнергию, автономной у них не было, а городская полностью была отключена во всем городе. Я ответил, что киловатт 20 смог бы давать, но у меня почти нет угля. Директор завода “Ломоносов” сказал, что у него уголь есть и он может его нам дать. Короче говоря, были протянуты через дорогу, вернее, через набережную провода, и я стал давать им электроэнергию — заводы заработали. А “Вена” мне за это каждый день давала бочку пива — это по эмалированной кружке каждому члену экипажа корабля. Для полуголодных людей это было большое подспорье. 14 января 1942 года приказом командующего флотом меня назначили командиром дивизиона кораблей сетевых заградителей в составе новых, специальной постройки кораблей, для постановки противолодочных сетей “Онега” и Вятка” — несамоходной сетевой баржи, минного заградителя “Ижора” и бывшего эстонского колесного минного заградителя “Ристна”. Всего пять единиц, все они, кроме “Ристны”, стояли у судоремонтного завода напротив Смольного, где был штаб фронта. На “Ленинградсовет” прибыл мой сменщик, снятый за какие-то проступки с минзага “Марти”, капитан II-го ранга Абашвили. Расставание с “Ленинградсоветом” я перенес тяжело, да и офицеры, и матросы, возьму смелость сказать, тоже загрустили. Мы вместе пережили много горя. Прибыл на “Онегу” — корабль был флагманским в дивизионе — и приступил к службе. Сходил на “Ристну”, он стоял на Малой Невке за стадионом Ленина, на Петроградской стороне у пивного завода “Красная Бавария”. “Везло” мне на пивзаводы. Сам корабль мне не понравился: большой, колесный, неуклюжий, а вот командир и команда были хорошими моряками и любили свой корабль, а это очень важно в службе, когда существуют такие понятия, как преданность и уверенность в том, что мы выстоим и Ленинград не сдадим. Корабли стояли у судоремонтного завода. Мы откалывали лед, чтобы не раздавило корпуса, маскировали корабли рыболовными сетями и насыпали горы снега и льда почти до высоты бортов, чтобы затруднить бомбометание немецких самолетов, которые ежедневно (как правило, вечером) группами по 20—50 бомбардировщиков “Ю-87”, “Ю-88” бомбили город, мосты, Смольный и просто жилые дома. В воздухе наши истребители вели воздушные бои, а нашим кораблям был отведен сектор, в котором мы вели огонь корабельными средствами. Эта зима была очень тяжелая для ленинградцев. Многие умирали от голода. Недалеко от места нашей стоянки было Охтинское кладбище, куда через Неву по льду еле живые люди на детских саночках тащили завернутые в тряпки трупы умерших, часто тащивший сам умирал и оставался лежать впереди саночек. Каждое утро матросы кораблей подбирали со льда десятки умерших и доставляли на берег Охты. Но больше всего нас расстраивали до слез дети. Они знали, когда на кораблях обед, толпами подходили к кораблям, цеплялись за борт замерзшими ручонками и с плачем просили, протягивая кружечки: “Дяденька, дайте что-нибудь, хоть немножко”, — а у нас у самих в кубриках лежали опухшие от голода матросы. Приказал пожиже разводить выдаваемую подболточную муку, из которой варили “суп”, и понемножку наливали в кружки детям. А они, счастливые, немного хлебнув, осторожно несли остатки супа домой матерям и родным, которые не могли подняться с постели. Вот и сейчас, когда пишу эти строки, передо мной “стоят” лица этих детей, к горлу подкатывается ком, и по спине ползут мурашки. Ленинградцы-блокадники — подлинные герои, многие это знают из книг, стихов, кинохроники, а я это видел воочию. Видел их несгибаемую волю отстоять Ленинград. Видел штабеля трупов на пустыре, где теперь Пискаревское кладбище. Видел, как саперы взрывами делали ямы, а бульдозеры сгребали в них эти штабеля трупов. Весной, боясь эпидемии, по призыву руководства города, все, кто еще двигался, выходили на улицы и убирали грязь. Видел, как моя сестра на набережной у дома НКВД со своей сослуживицей из аптеки вдвоем поднимали железный лом и кололи на тротуаре лед, замирая на несколько секунд после каждого удара, но били и били, изнемогая от усталости. Летом, в июне, мне приказали поставить противолодочные сети у острова Лавенсари — это километров 150 от Ленинграда в Финском заливе. Там была база Балтфлота, откуда, сделав последнюю заправку топливом, уходили подводные лодки в Балтийское море и там же всплывали при возвращении. Сети мы поставили, оставив коридоры для наших возвращающихся кораблей и подлодок. Но оповещение было не налажено и на другой день одна из лодок залезла в наши сети и подорвалась на подвешенных на них взрывных патронах. Слава Богу, повреждение было незначительное, и лодку быстро отремонтировали на плавучем заводе там же на острове. Неоднократно ставили сети и по линии маяк Шепелев — остров Бьерке. Прокомандовал я этим дивизионом до апреля 1943 года. 10-й дивизион сторожевых катеров. Меня назначили командиром дивизиона катеров-тральщиков, которые переоборудовали в катера-дымзавесчики. Сняли тральные лебедки и поставили на корме по две дымаппаратуры “ДА-7”, работающие на смеси сульфонной кислоты и воды. На носу поместили пулемет ДШК (крупнокалиберный). Были в дивизионе и катера в два раза больше водоизмещением, металлические с 25-мм пушками на носу, были и самоходные с моторами “ЗИС”, тендеры для подвоза бочек с сульфонной кислотой для заправки катерной аппаратуры. Каждый катер, кроме дымаппаратуры, имел еще по 20 шашек “МДКЬ (морская дымовая шашка). Всего в дивизионе было около 30 единиц. “Около” потому, что гибли катера при выполнении заданий, о чем скажу ниже. В качестве флагманского катера комфлотом В.Ф. Трибуц отдал мне свой дюралевый, хорошо оборудованный быстроходный, со скоростью 30 узлов, с четырьмя авиационными мо торами “ГАМ-34Ф”. Дивизион получил наименование “10-й дивизион сторожевых катеров-дымзавесчиков” Балтийского флота (10-й ДСК). Необходимость такого соединения была в том, что наши корабли, конвои, подводные лодки, следующие до Ловенсури в надводном положении из-за малых глубин, при выходе из Кронштадта сразу за маяком Толбухин попадали под огонь береговых батарей с Финского берега — орудий 180, 203, 305 и даже одной 14-дюймовой (340 мм). Надо было защищать наши корабли-конвои, идущие на острова Сескор, Лавенсари, Гогланд. Надо учесть, что в то время радиолокационных прицелов не было. Закрытие целей дымзавесой делало стрельбу бесполезной. В задачу 10-го ДСК и входило, следуя между финским берегом и конвоями, увидев вспышки выстрелов катера, ставить дымзавесу — эта непроницаемая стена по всей длине конвоев не давала возможности вести прицельный огонь, и противник стрельбу прекращал. Катерники так наловчились, что противник, как правило, даже не успевал увидеть падения своего первого залпа. Хуже дело обстояло, когда был сильный ветер с севера, дым быстро относило к нашему берегу, и цели открывались. В этих случаях катерам приходилось следовать как можно ближе к батареям. Тогда огонь противника переносился на катера, били шрапнельными снарядами, и дивизион нес потери. Ну а когда было невмоготу, то по сигналу “Все вдруг на 90° влево” временно уходили в собственную завесу, сбивали прицельный огонь и опять выходили на свои места. И так каждую ночь. Часть катеров, от трех до десяти единиц в зависимости от длины и важности конвоя, идущего на острова, выходила на его прикрытие. Другая часть — на прикрытие кораблей-транспортов, сле дующих из Кронштадта в Ленинград, с Лисьего Носа в Ораниенбаум. Немцы были в Петергофе, Урицке, на заводе пишущих машин, а линия фронта проходила у Красненького кладбища, это рядом с заводом Кировский и моим домом. К утру все катера возвращались в Кронштадт в Итальянский пруд — в глубине Купеческой гавани. Там на берегу стояла избушка, это был и штаб дивизиона, и камбуз, и склад бочек сульфонки, дымшашек, бензина. Как только возвращались, сразу же отправляли раненых в госпиталь, мыли катера, заправляли аппаратуру сульфонной кислотой, пополняли боезапас, принимали дымовые шашки до полного комплекта, заправлялись бензином, а потом обедали и ложились спать. Жили мы на катерах до глубокой осени, когда уже начинали примерзать одеяла к бортам. И все это почти под балконом кабинета комфлотом, а когда штаб флота перешел в Ленинград на Песчаную улицу в здание Электротехнического института, то на комфлотовский балкон выходил начальник штаба Кронштадтского оборонительного района контр-адмирал Касатонов Владимир Афанасьевич, с которым кроме служебных у меня были и личные дружеские отношения. Это был замечательный человек. Штаб или, вернее, управление 10-го ДСКД был укомплектован отличными офицерами — Буровников, Филиппов, Селитринников, Раскин, химик Жуков, доктор Пирогов, связист МО Карев и умный, воспитанный Иван Егорович Евстафьев (он был заместителем по политчасти командира дивизиона). Он был единственным политработником, которого я глубоко уважал до последнего дня его жизни. Как-то перед сном я у него спросил:— Иван Егорович, ну как это немцы не поймут, что их расовая теория — глупость? Признавать за людей только арийцев, а евреев, армян, грузин, мусульман сжигать в печах? Иван Егорович отвечает: — Николай, ты пойми, что для немцев фашизм и Гитлер — то же, что для нас коммунизм и Сталин. Предельно простой и предельно ясный ответ на поставленный вопрос. Умер Иван Егорович в Риге от рака желудка, там и похоронен. Вечная ему память. Семья его — жена Валентина и две дочери — до сего времени живут в Риге. С распадом СССР связь с ними я потерял. Командирами катеров были старшины, в большинстве призванные по мобилизации. Опытные моряки, преданные Родине и своему народу — Бережной, Павлов, Михайловский, Письменный, Король. Да разве всех перечислишь, их через дивизион прошло около сорока офицеров. Все они были бесстрашными и своей храбростью являлись примером для всего личного состава. Помню, катера прикрывали эскадренные миноносцы, следовавшие из Кронштадта в Ленинград. Немцы по ним открыли ураганный огонь из Старого Петергофа, Мартышкино, Урицкого, завода пишущих машин. Катера поставила дымовую завесу, головным шел катер с командиром отряда лейтенантом В. Акоповым. В катер попал шестидюймовый снаряд, и его разнесло на куски. В дымзавесе образовалось окно. Его закрыл идущий в кильватер катер под командованием Ивана Беневаленского. Миноносцы уже вошли в огражденную часть Ленинградского канала, катера начали отходить, сбросив на воду дымовые шашки. Рядом с катером Беневаленского разорвался снаряд, катер получил много пробоин в корпусе, рулевой, сигнальщик, химик, пулеметчик были убиты. Только моторист остался цел, а командир был ранен в ноги и грудь. Беневаленский, тяжело раненный, дополз до кормы, включил дымаппаратуру, потом кое-как залез на мостик, взял в руки штурвал и лежа привел катер в Кронштадт, где мы и узнали о происшедшем. Хорошо помню еще один бой, он произошел уже в 1944 году, когда войска Карельского фронта освобождали г. Выборг. Мне приказали взять в бухте Ололахт армейский батальон и на катерах, и тендерах высадить его на острова в Выборгском заливе. При планировании операции вице-адмирал Ралль решил, что начинать с острова Бьерки нельзя: там были большой гарнизон и 180-мм батарея. Надо было прорваться вовнутрь залива между Бьерке и поселком Койвисто, который был уже нашим, высадить десант на остров Пейсари, захватить его, а потом, переправившись через небольшой проливчик с тыла, взять и Бьерке. Темной ночью погрузили десант и в охранении трех шхерных мониторов и трех торпедных катеров в готовности к постановке дымзавесы, если нас обнаружат с острова Бьерке, благополучно прошли пролив Бьерке-Зунд, Койвисто и высадили десант на острове Пейсари. Утром из глубины Выборгского залива появились четыре большие немецкие десантные баржи (БДБ), каждая была вооружена четырьмя 4-ствольными 37-мм артустановками, и стали “поливать” нас снарядами, как водой из шлангов. Катера начали отходить к поселку Койвисто, возвратиться в бухту Ололахт мы не могли, так как в проливе появилась финская канлодка “Карьяла”. Катер под командованием Николая Лебедева подошел к БДБ. Николай Лебедев был тяжело ранен. Мичман Селезнев направил катер к нашему берегу, а когда катер сел на мель, взял Н. Лебедева на руки, спрыгнул в воду и понес его на берег. Но ему в спину попал снаряд, и он, и командир погибли. Подошли наши сторожевые корабли дивизиона “Дурной Погоды” — “Буря”, Шторм”, “Циклон”, “Смерч”. После короткого боя БДБ и канлодка ушли. Кораблями в районе Койвисто был переброшен полк морской пехоты, взяты острова Бьерке, Мелансари, Тютенсиаре и все остальные в Выборгском заливе. 10-й дивизион похоронил Николая Лебедева и всех погибших на берегу у деревни Путус. После войны местные власти городов Примере к (бывший Койвисто) и Советский (бывший Тронзунд) произвели перезахоронение со всех отдельных могил. На площади Приморска поставили памятник. Каждый год 22 июня нас, оставшихся в живых, мэры этих городов приглашают почтить память погибших. Но с каждым годом ветеранов становится все меньше и меньше, да и поездки теперь многим не по карману. Чтобы закончить рассказ о 10-м дивизионе, следует сказать, что зимой во время ледостава, когда катера не могли ходить, из команд катеров мы формировали экипажи завесчиков на предоставленные нам аэросани, по бортам которых устраивали металлические пеналы на четыре МДШ, а трубы от пеналов подводили к пропеллеру. Командирами аэросаней были командиры катеров, штурманами — рулевые, пулеметчиками — пулеметчики, а химики ведали дымом. Вот на таких аэросанях-дымзавесчиках мы прикрывали переброску 2-й ударной армии генерал-лейтенанта И.И. Федюнинского с Лисьего Носа в Ораниенбаум для снятия блокады Ленинграда. После взятия островов в Выборгском заливе дивизион был награжден орденом Красного Знамени и стал именоваться “10-й Краснознаменный дивизион сторожевых катеров-дымзавесчиков — КДСКДэ, а командир дивизиона был награжден орденом “Адмирал Нахимов”. С большим уважением и гордостью вспоминаю этот дивизион и своих боевых товарищей. Некоторые пишут мне письма до сих пор. 4-я бригада траления КБФ Ранней весной 1945 года меня вызвал командующий флотом адмирал В.Ф. Трибуц и объявил, что Военный совет, рассматривая кадровые вопросы, решил, что я достаточно прослужил в 10-м Краснознаменном дивизионе сторожевых катеров. Ком- флотом подошел ко мне, постучал пальцем по ордену “Адмирал Нахимов” и сказал: — Ну а как ты воевал — вот это оценка! Мы решили назначить тебя начальником штаба бригады траления КМОР (Кронштадтский морской оборонительный район). Я поблагодарил за доверие. Владимир Филиппович сказал, что на днях приказ о назначении он подпишет. И предупредил, что бригада по составу очень большая — 12 дивизионов, это — 157 кораблей и катеров. Потом добавил: — Командир бригады — адмирал Белов Михаил Федорович уже в летах, а ты — молодой и спрос у меня будет прежде всего с тебя. На этом разговор закончился. В скором времени пришел и приказ о моем назначении. Явился я в Ораниенбаум, представился командиру бригады. Михаил Федорович Белов критически посмотрел на меня и сказал: — Молодой, но мне говорили бойкий. Ну, берись за дело, бригада большая, а мин в Финском заливе наставили немцы и мы сотни тысяч. Михаил Федорович по характеру был добрейшим человеком, очень пунктуальным в работе. Присмотревшись ко мне, он полностью и во всем стал мне доверять и поддерживать. Сначала, конечно, было тяжело — дело для меня новое, а кораблей и людей много. Но я был молод и старался оправдать доверие Михаила Федоровича. Мы понимали, что судоходство, по сути, было парализовано, но личный состав кораблей не считался с трудностями и опасностями боевого траления. Тралили днем и ночью, чтобы как можно быстрее пробить безопасные для плавания фарватеры. Это было очень важно для экономики страны, нормальной работы торгового судоходства и портов. 9 мая 1945 года — День Победы, а для личного состава тральных соединений и кораблей-тральщиков война закончилась только где-то к 1950—1953 годам. Весной и летом 1945 года наша бригада вытравливала до одной тысячи мин в сутки. Конечно, мы несли потери, подрывались и тральщики. Командование Кронштадтского района, вице-адмирал Юрий Федорович Ралль внимательно следили за деятельностью бригады, а начальник штаба района контр-адмирал Владимир Афанасьевич Касатонов (его сын Игорь — ныне адмирал, 1-й заместитель Главнокомандующего ВМФ) был часто в бригаде и своими советами и требовательностью, конечно, помогал и в планировании, и в обеспечении материальными потребностями. С якорными минами мы справлялись успешно. Справились и с защитниками минных полей — это мины, выставляемые немцами на малом заглублении от поверхности моря. Вместо минрала (троса) они применяли цепи (которые обычными резаками трала не подрубались), чтобы мина не всплыла на поверхность, где ее можно уничтожить, обычно расстреливая из пушек. Нашли выход: к резакам трала начали прикреплять тротиловые пакеты, которые перебивали цепи. Это выполняли мелкосидящие катерные тральщики, а за ними шли большие корабли-тральщики с тралами большой ширины захвата и вытраливали мины, поставленные против больших судов. Но мы столкнулись и с немецким новшеством — электромагнитными минами, которые массово применялись на глубинах от 10 до 40 метров, в том числе в портах и гаванях уже при отсутствии фашистских войск. Мины “КМН” представляли собой деревянный ящик на колесиках размером с кубический метр, начиненный взрывчатым веществом ТГА (тротил-гексоген-алюминий). Мощность взрыва у этого вещества в 1,6 раза больше, чем у тротила. Внутри мины находился сложнейший механизм с прибором срочности приведения мины в боевое положение (от немедленного до месяца) и прибором кратности (от 1 до 16), реагирующим на определенный по счету проход над миной или вблизи ее корабля, судна. Начальная чувствительность мины составляла 4 миллиэрстеда (0,31 а/м). Со временем чувствительность грубела, а если учесть, что судно (корабль) создает поле в несколько сот миллиэрстед, эти мины могли быть опасными несколько лет, в чем я убедился позднее.Никаких тралов против таких мин мы не имели. Корабли и суда подрывались на фарватерах, тщательно протраленных от якорных контактных мин. Единственное, что нами было придумано, — это малым деревянным тральщиком на буксире 500 метров длины таскать большую металлическую баржу, нагруженную рельсами, металлоломом для создания большого магнитного поля. Мины, как правило, рвались впереди или с боков этой баржи, а тральщик оставался целым. Но, конечно, были и потери. А когда эти потери стали частыми, начали таскать эти баржи лагом (тральщик пришвартовывался вплотную к борту баржи). Были случаи, когда мины рвались и очень близко, гибли и тральщик, и баржа. Чтобы считать полосу протраленной, по ней нужно было пройти 16 раз. Вся наука была “поставлена на ноги”, а вернее, “на голову”. Академики А. П. Александров — на Балтике, И.В. Курчатов — на Черном море. Но для ожидания результатов не было времени. Балтика была нужна народному хозяйству. Ради справедливости, следует сказать, что академики создали специальные устройства, которые производили замер магнитного поля выходяших из гавани кораблей и на специальных станциях производили уменьшение магнитного поля корабля, а затем монтировали кабельную обмотку на корабле по всему периметру корпуса, но и это не решало проблемы. Крейсер “Киров”, имевший у себя такое кабельное размагничивающее устройство, подорвался на мине “КМН” — оторвало нос корабля. Народному комиссару Военно-Морского Флота И.Г. Кузнецову стало известно, что наши союзники, англичане, имеют эффективный специальный трал против электромагнитных мин. И он своим решением обменял торпеду РАТ-52 (принятую на вооружение в 1939 г.) на этот трал, за что впоследствии поплатился судом чести. Итак, трал мы получили. Он представлял собой два кабеля — один короче, другой длиннее, на концах кабелей — по пять медных лучей, таким образом, в соленой воде между электродами (длинного и короткого кабеля) создавалось сильное электромагнитное поле. На корабле специальный прибор измерял подаваемый в кабели электроток, изменяя его полярность — плюс-минус. Вследствие малой ширины протраленной полосы траление выгодно было производить двум кораблям с оснащенными тралами “ЛАП” (название английских тралов), идущими строем фронта. Получив эти тралы и установив их на двух тральщиках (морских, в прошлом, буксирах), мы вышли на испытание на фарватер на Красногорском рейде вблизи Кронштадта. Я на этих испытаниях присутствовал вместе с академиком А.П. Александровым. Построились корабли во фронт, дали команду “Включить ток”, и сразу 11 мин взорвались впереди нас, по бокам и даже несколько от кормы. Это было ошеломляющее зрелище. Мы выключили тралы, смотали на вьюшки, вернулись в Ораниенбаум. Разобрались с результатами, определили порядок использования таких тралов. Таким образом, большая государственная задача начала решаться быстрее. Дело в том, что эти тралы и впоследствии тралы “ЛАП”, которыми были вооружены полученные нашей бригадой по “лендлизу” шесть американских тральщиков “УМО, и наши отечественные тралы, созданные по этому принципу, но более совершенные, не требовали 16-кратного прохождения по одному и тому же месту. Все решалось за один проход. Для гарантии иногда делали два прохода. И еще о минах “КМН”. Как известно, в 1955 году в Севастопольской бухте погиб линейный корабль “Новороссийск” (бывший итальянский “Джулио Чезаре”). Причина гибели до настоящего времени не выяснена, существует много версий. Я убежден в том, что линкор подорвался на мнне КМН”. Мои убеждения основываются на дополнительных данных, полученных мною, когда я стал командиром бригады. Бригада кораблей охраны водного района Рижской базы. Я был назначен командиром этой бригады весной 1949 года. В ее составе было несколько дивизионов тральщиков, сторожевых, противолодочных кораблей и катеров. Базировалась бригада в устьях Западной Двины, это в 15 км от города Риги, в поселке Болдерая. Несли дозорную службу, тралили мины в Рижском заливе, осуществляли контроль над судоходством. Во время морского парада в День Военно-Морского Флота на реке Даугава, непосредственно в центре города, я получил доклад, что землечерпальный снаряд, производивший дноуглубление в торговом порту Мильгравис, в 5 км от города ниже по реке зачерпнул какой-то большой предмет, похожий на мину. Команда землечерпалки вплавь ушла на берег. Закончив обход кораблей парада, я, в парадном мундире, при орденах и кортике, в лаковых ботинках, белых перчатках, с согласия Председателя Совмина Латвии Вилиса Лациса и Председателя Верховного Совета Латвии Кирхинштейна, секретаря Верховного Совета СССР Горкина, присутствовавших на парадном катере, пересел на запасной катер и убыл а Мильгравис. Подойдя к землечерпалке, мы обнаружили в одном из ковшей висящую, немного поврежденную мину “КМН”. Вызвали матросов из бригады, в том числе механиков, умеющих обращаться с подъемными кранами. На брезенте, как младенца, мину осторожно опустили на катер, вывезли в Рижский залив, вытащили на берег и взорвали. Взрыв был настолько сильным, что в соседних поселках Усть-Двинске, Болдерая в домах вылетели стекла. Мне предъявили колоссальный счет, но руководство Латвии, с которым у меня были очень хорошие дружественные отношения, взяло меня под защиту и оплатило все расходы по причиненным повреждениям. Вилис Лацис даже подарил мне свое собрание сочинений с автографом. Это происшествие поставило перед нами новую зада чу — проверить все русло реки от города до выхода в залив. Тралить нельзя — это черта города, порта, поселков. Взрывы на месте могли причинить большие повреждения. Решили осматривать и производить поиск мин на дне водолазами (это километров 15 от железнодорожного моста в центре города до выхода в Рижский залив). Сформировали группы катеров с водолазами и начали работу. Не безуспешно. Всего нами было найдено, извлечено и уничтожено в безопасных районах около 100 мин. В обезвреживании этих мин довелось участвовать и мне. Нами было установлено наличие в механизме гидростата, на который на глубине 10 метров “надевали” вторичный детонатор взрывателя. При глубине меньшей, чем 10 метров, гидростат не срабатывал (мало давление), и, хотя прибор срочности и кратности и запал срабатывали, взрыва мины не происходило. Такие мины никакими тралами не обезвреживались. Кроме того, в сложном механизме приборов срочности и кратности много пайки и в некоторых из них часовые механизмы засорялись. На Даугаве были случаи, когда водолаз острапливал мину для подъема, шевелил ее, выскакивал на поверхность н жестами показывал: “Скорее поднимайте, начала тикать!”. Это значит — заработали часы. Такие мины вне всякой очереди быстро поднимали, на полном ходу буксировались к месту взрыва. Было несколько случаев, когда не успевали дойти и она взрывалась в пути. Но, слава Богу, гибели людей не было. А теперь возвратимся в Севастополь. Немцы, отступая, беспорядочно разбрасывали мины “НМН” в гаванях, в том числе и в Севастопольской бухте. Мое убеждение, что линкор “Новороссийск” подорвался на мине “НМН”, основано на том, что когда он вернулся с моря и встал на якорь, то или корпусом, или якорной цепью пошевелил мину, часы заработали, и через некоторое время произошел взрыв. Полученная линкором пробоина аналогична пробоинам от “КМН”. А перевернулся корабль потому, что, коснувшись грунта носом, он потерял остойчивость. Если бы в гавани глубина была больше, он плавал бы как поплавок. Похожий случай имел место с большим танкером № 5 в Финском заливе еще в 1941 году. Вспоминая о своей службе в бригаде ОВРа Рижской базы, я хотел бы рассказать о моей встрече в Риге с Николаем Герасимовичем Кузнецовым, когда он, снятый с должности Народного Комиссара Военно-Морского Флота, разжалованный до контр-адмирала, в 1948 году отдыхал в санатории на Рижском побережье в местечке Майори. Как-то он позвонил мне по телефону из санатория: — Николай Николаевич, не могли бы вы мне прислать в Майори какой-либо небольшой катерок с рулевым-мотористом, который хорошо знает реку Лиелупу (идет вдоль Рижского побережья), мне хочется пройти по Лиелупе, войти в реку Даугава, дойти по ней до Риги, посмотреть бухту, торговый порт в Мильгравесе и возвратиться обратно. Я ему ответил, что катер будет, и я сам приду в Майори на нем, возьму его и покажу все, что он пожелает. Николай Герасимович начал возражать, дав понять, что ему не хочется отрывать меня от дел и отдыха (было воскресенье). Я объяснил ему, что считаю за честь еще раз встретиться и поговорить с ним, другого случая может и не быть. А что касается катера, я сам буду на нем, управлять умею, реки знаю, мы будем только вдвоем — он и я. После некоторого смущения Н.Г. Кузнецов согласился со мной и попросил меня быть в штатском платье. Побывали мы с ним во всех интересующих его местах. Я выступал в роли экскурсовода — район мне был хорошо знаком. Много беседовали о житейских делах и, конечно, о флоте, его нынешнем состоянии и будущем развитии. После трехчасового плавания возвращались обратно по реке Лиелупе. Николай Герасимович сказал, что у него возникла идея не идти до Майори, и попросил высадить его в поселке Дзинтари, из которого он захотел проехать до Майори на электричке (это одна остановка). Подошли к пирсу, затем пошли на железнодорожную станцию Дзинтари. По расписанию до подхода электрички оставалось минут 15. Николай Герасимович сказал, что ему очень хочется пить. Погода была жаркая. Я предложил ему зайти в станционное кафе, времени у нас было достаточно. Он согласился. Когда мы вошли в это кафе-буфет, обнаружили, что все столики заняты офицерами флота (только что окончилась репетиция парада в честь дня Военно-Морского Флота). Мы остановились в нерешительности у входа. После некоторого замешательства офицеры все как один встали в положение “смирно”, устремив взгляд на Николая Герасимовича (напомню, он был в штатском костюме). Тот смутился, поблагодарил офицеров и предложил мне пройти на платформу. Мы вышли из кафе, он встал на бугорок, устремил свой взгляд в море. Так мы и простояли молча до подхода поезда. Попрощались, и он уехал в Майори. Этот эпизод я описал для того, чтобы показать, каким большим авторитетом пользовался на флотах выдающийся флотоводец, большой государственный деятель Николай Герасимович Кузнецов, справедливый, заботливый, тактичный человек, умеющий внимательно выслушать всех, от матроса до адмирала, а после спокойно, не торопясь, но четко выразить свое суждение. С января 1952 года я стал начальником штаба 64-й дивизии кораблей охраны водного района, а через год — командиром дивизии. Командовал флотом Арсений Григорьевич Головко. Находились мы в Балтийске (бывшая база подводных лодок немцев в Пилау) — это 50 км от Калининграда (г. Кенигсберг). Задачи дивизии прежние — в первую очередь траление мин, дозорная служба, боевая подготовка личного состава и обустройство территории и сооружении дивизии. Построили казарму, открытый кинотеатр, наблюдательно-сигнальные посты. На ранее разрушенной башне на берегу входного канала оборудовали пункт наблюдения и регулировки движения кораблей и транспортов, следующих по каналу Балтийск—Калининград. И, конечно, восстановление разрушенного войной города. |
(БСЭ, 3-ье издание) 
